Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Развитие экономики повсюду регламентировалось и направлялось с помощью пятилетних планов. То, что все народные демократии стремились к осуществлению индустриализации, понятно: речь идет о странах, где преобладало нищенское сельское хозяйство. Но даже это необходимое направление деятельности, которое принесло в последующие годы важные результаты, реализовывалось путем механического перенесения советского опыта. Все исходили из необходимости преобладания тяжелой промышленности: Чехословакия, которая уже была страной индустриально развитой, хотя в ней и был такой отсталый регион, как Словакия, следовала той же линии и превратилась в базу индустриализации для всего лагеря. Организации, планирование и управление экономикой повсюду были централизованы, производство регулировалось по вертикали, каждая отрасль отдельно, как это было принято в СССР. Во имя политических целей жертвовали рыночным равновесием: постоянная нехватка потребительских товаров привела в различных странах к продлению или к восстановлению нормирования потребления.

Распространение повсюду единой модели не повлекло за собой, однако, ни координации планов, ни интеграции народного хозяйства /358/ различных стран, как это предлагал сделать Димитров. Во всех странах внешняя торговля была национализирована в соответствии с жестким подходом, согласно которому только центральное правительство компетентно вступать в какие-либо сношения с заграницей. Раскол Европы и ужесточавшийся бойкот, которому страны западного блока подвергали не только СССР, но и все страны Востока, сделали необходимой общую переориентацию международных экономических связей: обмен стал осуществляться почти исключительно внутри отдельных блоков, что вызвало тяжелые последствия и необходимость реконверсии для стран, которые, подобно Чехословакии, имели в прошлом широкие и крепкие связи с Западом. В январе 1949 г. в Москве был создан Совет Экономической Взаимопомощи, в состав которого вошли СССР, Чехословакия, Польша, Венгрия, Румыния и Болгария (эта организация известна под сокращенным названием СЭВ). К нему впоследствии присоединились Албания и Германская Демократическая Республика. Но эта коллективная организация, которая в момент своего создания противопоставлялась формам международного сотрудничества, возникшим на Западе в рамках «плана Маршалла», в течение целого ряда лет оставалась пассивной[62]. Торговый обмен носил по-прежнему двусторонний характер и был ограничен. Новые связи первоначально устанавливались скорее между СССР и каждой страной в отдельности, а не между всеми заинтересованными странами. Воспроизведение всеми одной и той же советской модели вело, помимо всего прочего, к возникновению новой международной концепции развития – варианта все того же «социализма в одной, единственной стране».

В организации политической жизни также копировался пример сталинского СССР. Все народные демократии в период с 1947 по 1952 г. провели пересмотр своих конституций на базе критериев, которые в очень большой степени определялись влиянием советской конституции 1936 г.[63] Так же как в СССР, это были не столько основные законы, регулирующие деятельность государства, сколько отражение практики, истоки которой уходили в сталинскую концепцию. В различных странах сохранились наряду с коммунистическими партиями некие призраки других партий, которые включили прямо в свои собственные программы пункты о принятии «руководящей роли» коммунистов: их назначение было сведено к функции «приводных ремней», хотя и не слишком эффективных, предназначенных для передачи директив господствующей партии в сферы общества, менее доступные для ее прямого политического влияния. «Приводными ремнями», согласно сталинской идеи, должны служить также все общественные организации, от народных или национальных фронтов, которые стояли у истоков этих режимов, до профсоюзов, лишенных самостоятельности даже там (как, например, в Чехословакии), где они имели за плечами давние традиции борьбы, каких в СССР никогда не было. Распространение этой единообразной системы вызывало во многих странах скрытое политическое напряжение, против /359/ которого вели борьбу в основном с помощью репрессий (надо учитывать общий климат подозрительности при исследовании факторов, сделавших возможными инсценированные судебные процессы против ряда руководителей компартий).

В самих правящих партиях влияние сталинских методов руководства растекалось, как жирное пятно. Их внутренняя жизнь моделировалась в соответствии с авторитарными указаниями с верхних ступеней иерархической лестницы. Собрания членов партий и заседания компетентных органов играли роль лишь формальную, позволяя совершать переход к принципу единоначалия и передачи распоряжений сверху, который стал правилом для партии в СССР. Также и в верхах партий реальное принятие решений все более концентрировалось в руках немногих и в весьма замкнутых органах, часто совсем не в тех, какие предусматривались уставом партии[64]. В каждой стране верховная власть принадлежала вождю партии, но его широкая личная власть была прежде всего отражением власти Сталина и результатом «доверия» со стороны Сталина. Москва не стеснялась прямо вмешиваться в процесс выбора ответственных лиц для наиболее деликатных постов и областей работы, таких как армия и полиция; уже в 1948 г. советские руководители сообщили Праге, что не доверяют министру обороны Свободе, несмотря на то, что он не раз доказывал свою лояльность режиму[65]. В конце 1949 г. Сталин направил маршала Рокоссовского командовать вооруженными силами Польши; решение это не могло не задеть наиболее глубоких национальных чувств польского народа.

В деле организации социалистического лагеря Сталин, следовательно, решительно отказался от «широты взглядов», которую его собственные действия в конце войны, казалось, предвещали. В то время он объяснял американцам, что «советизация» Польши невозможна, поскольку условия страны совершенно отличны от советских и польские коммунисты «настроены против советской системы ввиду того, что их народ не желает коллективизма и других форм (этой системы)»[66]. Место этих идей заняло стремление насадить внутри блока союзных стран «монолитность», какую он считал необходимой и возможной в советском обществе. Кроме того, одно являлось следствием другого. Сохранение и ужесточение политики обеспечения монолитности внутри потребовали того же и во внешней сфере. Не допуская никакой политической диалектики в СССР, он не мог терпеть ее и в государствах, которые тяготели к его стране. Страх перед переносом идей между народами социалистического лагеря привел к блокированию передвижения людей между государствами, которое, казалось, должно было сделать возможным общность установок и политических позиций: границы оставались герметично закрытыми, исключения делались только для передвижения редких официальных миссий. /360/