Робер Фоссье - Люди средневековья

Вторая разновидность военного дела в средние века куда более важна. Речь идет о крестовом походе — святой войне с язычниками или неверными. Эта война была справедливой: Церковь её проповедовала, короли и императоры её вели. Легко задаться вопросом о мотивациях участников похода, но при этом необходимо учитывать множество нюансов: демографический избыток младших и безземельных сыновей знати? Поиск выходов на уровень международной торговли? Проявление воинственного духа, который не удалось обуздать с помощью Божьего мира? Реальная угроза мусульманского натиска в районе Средиземноморья? Все эти мотивы имели место, без сомнения, но основную роль сыграло агрессивное движение благочестия, не с целью обратить мусульман в христианскую веру, а оттеснить ислам — христианский джихад. Вырвать Иерусалим у египтян, арабов и турок, занять прочные позиции на всем ближневосточном побережье, вернуть себе Испанию, Сицилию и Апулию — все эти задачи были связаны не только с политикой или выгодой. В исламских странах это быстро поняли и до сих пор сохраняют об этом любопытные воспоминания. Ведь дело касается не только крупных экспедиций во главе с высшей знатью, которые заботливо пронумерованы традиционной историографией; речь идет о мощном народном движении, благочестивом порыве, вооруженном паломничестве, в котором всякий мог испытать свои силы. Да и не было множества крестовых походов — был один крестовый поход: каждый год нескончаемым потоком, по суше или по морю, сеньоры, а также слуги, крестьяне, купцы отправлялись на Восток. Путь был сложен и разорителен, возвращение неопределенно, опасность вполне реальна — гибель или плен; но паломничество в земли, по которым в свое время ходили Иисус и его апостолы, положило начало великой эпохе набожности в Западной Европе в 1060–1300-х годах. Оно затронуло всех и вся, и источники об этом свидетельствуют: в лачугах говорили о Гробе Господнем и Саладине, а не о Ланселоте и Гвиневере.

Война с её шлейфом насилия и разорения была, конечно, «негативным побочным эффектом» претворения в жизнь Мира и Закона. Итак, я подошел к последнему вопросу — деньгам, которые завладели сегодня всей нашей повседневной жизнью, если не всеми нашими помыслами. Я имею в виду вовсе не государственные или личные финансы, зарплату или выплаты, чеканку или обращение монеты, счетные или банковские операции, монетарную политику или денежную массу, торговлю или товарообмен; речь идет только о месте, которое деньги занимали в менталитете, восприятии окружающей жизни любого человека того времени и, кроме того, сословия, к которому он принадлежал. Первое мое замечание будет посвящено роли, которую играл монетарный инструмент в средние века: до XIII века, а в случае с сельскими местностями еще позже, деньги были вторичным элементом повседневной жизни. Хуже: они находились под своего рода табу, который предписывалось соблюдать. От золотого тельца до Иуды Библия обрекает их на презрение Господне; из языческих авторов Аристотель также оспаривал власть денег, хотя античная экономика и была с ними знакома. Конечно, христианская Церковь мирилась с существованием торговли и богатства, но считала их нечестивым делом и отдавала предпочтение бедности — ведь одновременно служить «Богу и Мамоне» негоже; со своей стороны, св. Лука обличал в них символ развращенности — развращенности плоти, над которой властвуют деньги, и души, охваченной завистью и вожделением. До XIII века это категоричное отрицание денег поддерживалось земельной природой экономики: экономики существования, в рамках которой потребности населения вполне удовлетворялись за счет обмена, отдара, натурального объекта, будь то штраф, побор или жалованье. И только после расцвета городов и формирования группы профессиональных купцов, произошедших в период между 1100-ми и 1250-ми годами (в зависимости от конкретного региона), деньги постепенно стали проникать в торговлю и повседневную жизнь. Церковь по-прежнему настаивала — вопреки всей очевидности и участию, которое она сама принимала в денежном обороте, — что деньги или манипуляции с ними следует рассматривать как источник греха, а тем более торговлю, вложение капитала и ожидаемые барыши. Но наибольший её гнев вызывало ростовщичество, предоставлявшее средства для инвестирования, которого, кстати, не чуралось и само духовенство. Брать проценты сверх оговоренной ссуды под предлогом возможного риска или упущенной выгоды равносильно продаже времени, на который предоставлен заем; а ведь один лишь Господь властен над временем. Таким образом, ростовщичество — наказуемый грех воровства; если же условия займа слишком тяжелы (например, процент превышает 20% со всей суммы), то это смертный грех, отдающий душу заимодавца в лапы сатаны. Так каким образом вели себя простые люди, столкнувшись с этим осуждением, которым при необходимости пренебрегала сама Церковь? Способны ли были они противостоять этому искушению? В городах, без сомнения, нет; помимо увеличения количества счетной документации, городской или сеньориальной, в литературе XIV века присутствует деление на социальные группы в зависимости от движимого имущества или денежного состояния. Процесс менее заметен в сельской местности, и до 1400 или даже 1450 года недовольство повышающимися налогами не будет занимать серьезное место среди главных причин крестьянского повстанческого движения: около 1350 года «жаки» Парижского бассейна подняли мятеж из-за упадка сеньориальной власти и её судебных полномочий. В конечном счете, я не считаю обоснованным искать — тем более с остервенением, как и поныне поступают многие историки, — следы средневековой «капиталистической системы» в период между 1450–1500-ми годами, а в городах — исключительно в этот момент.

И чужие люди

Итак, человек прибыл из иных краев, пусть даже и находящихся по соседству; он слышал, что здесь приезжих без труда принимают при условии выплаты «въездной пошлины»; и он старается не упоминать, кем является, свободным или нет, на тот случай, если прежний господин попытается вернуть его обратно. Ему легче укрыться в городе, о котором говорили — правда, скорее горделиво, нежели уверенно, — что «городской воздух делает свободным» (Luft nacht fret). Но, невзирая на все это, он все равно «чужак», пришелец, «чужестранец» (от лат. alibi, из другого места), «из внешнего мира» (от лат. fortis , извне), «иностранец». Он не может рассчитывать на заступничество ни закона, ни общей клятвы; ему закрыт доступ на заседания суда, он не вправе выступать в качестве истца. Самое большее, на что он может рассчитывать в случае опасности, — найти относительную защиту у братства, за которую ему придется дорого заплатить, или примкнуть к цеху, если ему разрешено заниматься каким-либо ремеслом. Впрочем, господа, когда им не хватало рабочей силы, сами могли разыскивать таких людей, «гостей», и посылать их, например, раскорчевывать землю или выполнять извозную службу. Однако наш «мигрант» мог быть и случайным прохожим — студентом, купцом, странствующим проповедником — его называли «gyrovague» — или артистом, скитающимся от одного замка к другому, скоморохом, трувером, возможно, паломником и чиновником, переведенным с одного поста на другой. По пути все эти люди вступали с встречными в контакт, правда, поверхностный и скоротечный. Напротив, когда чужак обосновывался на новом месте, а вокруг него складывалась своя, особая группа из его родных или товарищей, вот тогда действительно возникало поле для взаимодействия с местным населением.