Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Институт являл собой достаточно сложный конгломерат, состоявший из четырех самостоятельных научно-учебных учреждений. Каждое отделение имело свои подразделения (секции, комитеты, кабинеты, комиссии, общества, лаборатории), занималось своими разработками, базировалось на своем материале, объединяя специалистов различной ориентации. Наибольшую известность приобрело Словесное отделение, ядро которого составляли замечательные филологи, представители так называемой «формальной школы». Но близкий «спецификаторский» подход к произведениям искусства и новаторский пафос исследований был присущ Институту в целом. Использование новых научных методов искусствознания (в том числе и экспериментаторских), выработка своего научного языка для описания конкретных художественных произведений, вовлечение в сферу изучения новых, до сих пор не исследовавшихся явлений искусства — все это было характерно и для работы других его отделов и подразделений.

Административное и хозяйственное руководство было в руках Зубова. Но организацию научной работы осуществляли Президиум и Ученый совет, в состав которых входили руководители факультетов [15] Факультеты с 1921 года стали называться разрядами, а с 1926 года — отделами. В последние годы на них были перенесены аббревиатуры связанных с ними факультетов ВГКИ, и отделы даже в официальных бумагах стали кратко называться ИЗО, ТЕО, МУЗО, ЛИТО. и наиболее опытные и авторитетные научные сотрудники. По-прежнему выдвижение на научные и руководящие должности осуществлялось силами самого Института (того или иного подразделения), а избрание утверждалось Президиумом. До поры до времени коллегии Главнауки и ГУСа при Наркомпросе не вмешивались в этот процесс и лишь формально подтверждали все институтские выдвижения, назначения и начинания. Благодаря удачно сложившимся обстоятельствам, Институту почти до самого конца удалось сохранить и внутреннее единство учебного и научно-исследовательского процессов, которое было характерно для дореволюционных университетов, а также избежать классового отбора студентов и аспирантов на протяжении почти всех лет существования Курсов [16] См. об этом в нашей публикации «Гимн формалистов» (Natales grate numeras?: Сб. статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2008). Заметим, что директивные резолюции о мерах «к улучшению социального состава слушателей» появились поздно, среди институтских документов впервые в «Докладе т. Крепса об обследовании Курсов искусствоведения при Институте истории искусств» от 7 марта 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 41, л. 96). Повсеместно классовый подход к отбору студентов начал внедряться после XIII Всероссийского съезда, в постановлениях которого (от 16 апреля 1927 г.) Совнаркому «поручалось» обеспечить «надлежащий подбор и правильную подготовку научных работников», а также «облегчить подготовку к научной деятельности представителей рабоче-крестьянской молодежи» (Организация советской науки в 1926–1932 гг.: Сб. документов. Л.: Наука, 1974. С. 24). .

К середине 1920-х годов сепаратизм научных учреждений явно стал для властей раздражающим фактором. На примере ГИИИ можно проследить, как осуществлялось давление на научные институции и каким образом до поры до времени удавалось избежать прямого государственно-партийного руководства ими.

Первое ожесточенное и целенаправленное наступление на Институт было предпринято в последний год зубовского правления, когда РИИИ подвергся многократным обследованиям, инспекциям и ревизиям, с помощью которых осуществлялся контроль за наукой [17] «Двенадцатый год существования Российского Института Истории Искусств может быть характеризован как год ревизий и обследований», — писалось в «Отчете о деятельности РИИИ» за этот год. И далее перечислялись следующие комиссии и ревизии, кроме нижеуказанной комиссии Марра: «сократительные комиссии под председательством тов. Ятманова и тов. Когана (т. е. комиссии по сокращению штата Института. — К.К.). Потом было назначено обследование Института товарищами С. К. Исаковым и тов. Смайловским. Наконец, в настоящее время производится ревизия хозяйственной части М. О. Хейфицем и тов. Фандиковым» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158). . Отметим, что выводы о научной работе, сделанные комиссией от Петроградского управления научными учреждениями под предводительством академика Н. Я. Марра (конец 1923 года) [18] Н. Я. Марр в это время был еще чужд вульгарному социологизму (чем можно объяснить отсутствие этих методологических упреков в заключении комиссии), но уже достаточно скептически относился к академической науке, оторванной от «творчества масс» (см. развенчание мифа о марризме как о «марксизме в языкознании» в кн.: Алпатов В. М. История одного мифа: Марр и марризм. М.: Наука, 1991. С. 65–69). , касались пока исключительно организационных моментов. Высоко оценивая потенциал научных исследований Института, Комиссия все же ставила на вид: а) несогласованность работы всех отделов, б) дублирование некоторыми подразделениями работы смежных институтов, а также в) излишнюю «музеефикацию», т. е. игнорирование изучения современного искусства [19] Материалов этой ревизии обнаружить не удалось, но ее выводы изложены в том же «Отчете» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158–159). .

Бумажные отписки с рапортом об устранении отмеченных недостатков (обычная тактика Зубова для сохранения status quo) оказались недостаточными, и директору пришлось предпринять кое-какие шаги по реорганизации структуры Института, что нашло отражение в отчетах и планах 1924 года. Здесь, акцентируя внимание на выполнении поставленных комиссией задач, Зубов предлагал «пересмотр внутриразрядной конструкции» и «образование Междуразрядного Комитета по вопросам общего искусствознания и эстетики» в целях «спайки» отделений и выработки единой теории «в четырех его областях: изобразительных искусств, музыки, театра и словесных искусств». Для изучения современного искусства Зубов планировал создать особые подразделения в каждом отделе Института [20] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158–159, 161b-161с. . Заметим, кстати, что, названное в отчете «коренным», это «реформирование» кардинально не изменило жизнедеятельности Института, а главное, не потребовало пересмотра кадров и принципов управления.

Однако зубовские реформы явно не удовлетворили руководство, и в сентябре 1924 года в Институте работала уже куда менее доброжелательная комиссия от ЛОГа (Ленинградского отделения Главнауки). Ее требования отражали не только субъективную неприязнь к директору (как полагал Зубов и позже писал об этом в мемуарах), но и некую общую идеологическую тенденцию. Вероятно, с деятельностью этой Комиссии академик Федор Иванович Шмит (сменивший вскоре Зубова на посту директора Института) связывал первую попытку ликвидации Института, когда в письме в Комиссию по чистке от 10 июля 1930 года таким образом излагал историю Института: «С Зубовским Институтом надо было покончить. Такое именно решение и было принято в начале зимы 1924/25 г. на съезде директоров учреждений Главнауки. Вопрос был только в том, как это сделать. Можно было <���…> разогнать весь институт или раскассировать. Кажется таково и было предложение особой Комиссии <���…> Тем не менее Главнаука (Ф. Н. Петров) рассудила иначе» [21] ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 6, л. 14–19. Далее в письме говорится о том, что по отношению к формалистам он «получил директиву: „Не разгонять, а перевоспитать“». .