Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Сюда, на маленький пятачок начинавшего строиться Петербурга, в начале 1710-х годов со всей огромной страны, а также из-за рубежа стали собирать профессиональных рабочих в таком количестве, какого до тех пор не знал ни один населённый пункт России. От иностранцев к тому же требовалось обучение русских своей профессии. «Это правило оговаривалось в контрактах, заключаемых русским правительством. Так… Ж.-Б. А. Леблон (французский архитектор, приехавший сюда по контракту в 1716 году. — С. А.) должен был организовать в Петербурге школу художеств на 120 человек, а прибывшие с ним мастера-французы обучить “науке" ещё 30 русских учеников» [3. С. 28].

В итоге совсем юная северная столица буквально на глазах превращалась в город мастеров, а у кого какие язык, говор, одежда и бытовые пристрастия, — всё это отступало на второй план. Возникла новая система социальных отношений и связей, с новыми ценностями, сильно отличавшимися от традиционных в допетровской России. Французский путешественник де ла Мотрэ, побывавший в 1726 году на оружейном заводе, основанном на берегу реки Сестры, констатировал, что местные «изделия доводят до гораздо большего совершенства, чем в Швеции, они здесь лучше отделаны и отполированы. Работники почти все были русские, так что эта нация, научившись у иностранцев, превзошла их» [22. С. 236].

Параллельные заметки . «В документах Петровской эпохи обитатели новой столицы именовались “жителями Петербурга”, — отмечает современный историк Ольга Агеева. — Привычный нам термин “петербуржцы ” появился только во второй половине XVIII в. Отсутствие самоназвания у жителей Петербурга начала XVIII в. неслучайно. Оно объясняется сложностью процесса складывания новой столичной социальной общности с её необходимым компонентом — самоидентификацией… В Петербурге этот процесс шёл несколько десятилетий и, по-видимому, был связан с характером заселения города, его экономическим и общественным предназначением, определившим непохожесть на другие города России» [3. С. 98].

Когда мастеровой люд принёс на берега Невы свой местный опыт, возникло вполне естественное желание сравнить своё умение с чужим, а особенно с иностранным. Так само собой возникало негласное соревнование, а вместе с ним начало формироваться уважение к профессионалам, профессионализму и к качественно выполненной работе.

Со временем эта черта стала характерной для петербургских квалифицированных рабочих и других социальных слоёв. Известный в 1930-х годах на всю страну скороходовский стахановец-обувщик Николай Сметанин, которого я застал уже стариком, рассказывал мне, в ту пору начинающему журналисту:

— У нас за Московской заставой мальчишки сызмальства приучались почитать рабочее мастерство. Вот до революции был у нас на «Электросиле» один токарь. Его уважала вся застава! Идёт по улице, и всякий встречный снимает перед ним кепку: «Здравствуйте, Иван Павлович!». Возрастом он был ещё молодой, а все, даже те, кто старше, к нему по имени-отчеству. Потому что токарь мастерский, прямо-таки Лев Толстой токарного дела…

Это была рабочая аристократия. Работодатель, ценя квалификацию и трудолюбие, платил им, как правило, сносно, поэтому они снимали просторные комнаты, а женатые — отдельные квартиры или даже небольшие деревянные дома, старались одеваться, как петербургские франты, хотя, конечно, и в более дешёвых магазинах, читали книги и требовали к себе уважительного отношения со стороны заводского начальства [21. С. 261; 24. С. 29]. Даже в 1943 году во время своей командировки в осаждённый Ленинград английский журналист Александр Верт, беседуя с директором Кировского завода Николаем Пузырёвым, отметил, «с каким уважением он относится к великой традиции рабочего мастерства» [9. С. 121–122].

И это несмотря на то, что сразу после Октября 1917-го большевики взялись уничтожать старое российское общество слой за слоем, в том числе старую рабочую аристократию. В рассказах о репрессиях ленинско-сталинской поры много говорилось и писалось о жертвах среди офицеров, священнослужителей, дворян, зажиточных крестьян, купцов, интеллигентов, краеведов, сектантов… Но почти никогда не упоминалось о квалифицированных рабочих — образованных, живших до революции вполне благополучно, знавших, что такое человеческое достоинство. Эти люди являлись даже большими врагами коммунистов, чем кто бы то ни было иной: уж они-то могли на собственном жизненном опыте засвидетельствовать, что с приходом советской власти, и в особенности с началом пятилеток, качество жизни рабочего класса, во имя которого, как утверждали большевики, якобы и делалась революция, не повысилось, а наоборот, резко упало.

Однако в середине 1970-х, когда я брал интервью у Сметанина, отношение ленинградских рабочих к мастерству уже коренным образом изменилось. Советская пропаганда на все лады воспевала «ударников труда», тех самых талантливых мастеров, но, чем сильней это делалось, тем сильней сказывался обратный эффект. Мало того что при встрече с рабочими высшей квалификации никто уже не снимал шапку, их в трудовых коллективах не любили, а подчас даже ненавидели. Иногда — тихо, а иногда — и в открытую. Причин для этого хватало. Исходя из показателей лучших, всем остальным повышали нормы выработки, а далеко не каждый мог да и хотел изо дня в день вкалывать до седьмого пота. К тому же передовиков прикармливали — путёвками в дома отдыха, санатории и даже за границу, возможностью время от времени покупать дефицитные товары, внеочередным предоставлением отдельной квартиры… Ну, а уж лучших из лучших продвигали наверх — по партийной, профсоюзной или депутатской линии, — туда, где существовала недоступная остальным номенклатурная кормушка.

Расслоение рабочего класса началось с конца 1920-х годов. Уже тогда стахановцев в заводских столовых кормили отдельно, особо калорийным обедом. Это была осознанная и целенаправленная государственная политика, направленная на структурирование рабочего класса. У его подножия находилась низкоквалифицированная масса, необходимая советскому производству, которое во все годы было плохо вооружено современными средствами механизации и автоматизации и потому было вынуждено широко использовать ручной труд. А на вершине — рабочая аристократия. Так создавалась иллюзия, как теперь сказали бы, социальных лифтов.

Однако там, где советская пропаганда отсутствовала, старая петербургская традиция уважения к профессионализму всегда сохранялась среди коллег в полной мере. Это проявлялось, прежде всего, в сферах художественного, конструкторского и научного творчества, где существовала реальная конкуренция.