Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки . Такая терпимость к иностранцам, зародившаяся на невских берегах одновременно с основанием Петербурга, была тем удивительнее, что допетровскую Россию отличали этническое самодовольство и неприятие всего чужестранного. В XVII веке это качество обитателей Московии отмечали многие приезжие европейцы. Например, уже не раз упоминавшийся ганноверский посланник при дворе Петра I Х.-Ф. Вебер писал, что прежде московиты были «самыми тщеславными и прегордыми из людей», «они смотрели на другие народы как на варваров», и эта ««гордость заставляла <���их> думать о себе как о народе передовом» [3. С. 30].

Здесь, в Петербурге, в начале XVIII столетия, русские впервые массово столкнулись с иностранцами, которые жили с ними бок о бок, и быстро поняли, что прежние представления о себе и о чужаках не имеют ничего общего с действительностью. Российское массовое сознание начало поворачиваться в противоположную сторону. Минуло всего несколько десятилетий, а восприятие самих себя и европейцев уже поменялось на сто восемьдесят градусов: теперь слишком часто у ««них» всё оказывалось в превосходных степенях, а у ««нас» всё в негативном свете. Российский максимализм и неумение держаться середины — эти, увы, неотъемлемые свойства нашего народа — и тут проявили себя в полную силу.

Именно значимость, которую быстро завоевали в складывающемся обществе молодого города многочисленные лютеране, реформаты и англикане, с их этикой, согласно которой Бог воздаёт каждому не только и не столько за молитву и соблюдение постов, сколько за честно выполненный труд, во многом определила будущую европейско-протестантскую черту характера петербуржцев. Больше того, идеи иностранцев-протестантов о том, что люди должны создать рай на земле (или «град на холме»), «об “избранности" человека перед лицом Бога и его призвании уже с начала XVIII в. прочно вошли в общественное сознание жителей петровской столицы, формируя в сердцах горожан последующих поколений ощущение особой миссии Петербурга и петербуржцев в мировой истории» [4. С. 430]. Или, как отмечал Моисей Каган, создала «психологические предпосылки для формирования духовного склада жителей этого города — той своеобразной социально-психологической структуры, которую соотечественники уже в начале XIX века начнут называть как особый тип россиянина — петербуржца» [16. С. 93].

Параллельные заметки . В отличие от своих нынешних поклонников-патриотов, Пётр I нисколько не боялся, что его подданные, учась у иностранцев европейским порядкам, потеряют собственный народный характер. И не ошибся. В реальности процесс обучения был, что называется, обоюдный. Как свидетельствует современный историк Евгений Анисимов, «многие иностранцы, поселившись в Петербурге, “заболевали Россией”, на них как-то незаметно распространялось необъяснимое словами обаяние России, совсем не ласковой даже для своих кровных детей Родины-матери. Непонятно, в чём заключается секрет этой “русской болезни": в преодолённом ли страхе перед этим чудовищем, в сладкой остроте жизни “у бездны на краю”, а может быть, в звуках русской речи, церковном пении (а позже — в гениальной русской литературе), в непревзойдённых русских женщинах, в ещё не оконченной русской истории… А может — в русских песнях, русском застолье? Камер-юнкер Голштинского герцога Берхгольц, живший в Петербурге ещё при Петре I, писал в дневнике, что он с приятелями-немцами, часто уединялся за шнапсом и вчетвером пели … русские песни. Эту живописную картину можно дополнить: Берхгольц далее латинскими буквами написал первые строчки одной из песен: “Стопочкой по столику, стук-стук-стук!”» [5. С. 365].

С 1830–1840-х годов в Петербурге всё отчётливей стал проявлять себя новый носитель интеллектуальных, нравственных и поведенческих стандартов — интеллигенция.

«Что такое общая интеллигентность среды — это разговор особый, — вспоминал Дмитрий Лихачёв о своём круге интеллигентской молодёжи начала 1920-х годов, где живы были привитые родителями дореволюционные представления о внутренних и поведенческих нормах. — Коллективная психология, предполагающая свободу личности, коллективная нравственность, коллективное сверхмировоззрение, сближающее интеллигентных людей всего мира, коллективные умственные интересы, даже свободно меняющиеся моды на глубокие философские течения, понятия человеческой репутации, воспитанности, приличия, порядочности и многие другие, ныне полузабытые, — составляли содержание этой нравственной среды (курсив мой. — С. А.). В нравственной среде мировоззрение становилось естественным поведением — в широком смысле» [19. С. 113]. Если исключить из этого определения качества, характерные для интеллектуалов — коллективное сверхмировоззрение и умственные интересы, а также свободно меняющиеся моды на глубокие философские течения, — останутся как раз те черты, которые на протяжении десятилетий конца XIX и первой половины ХХ века во многом определяли и петербургский стиль поведения. К ним можно добавить также другие, как сказал академик Лихачёв, ныне полузабытые, — мужество перед лицом физических и моральных репрессий, духовную независимость, внутреннюю свободу, превосходство нравственного начала над материальным, обострённое чувство добра, терпимость к людям другой веры и национальности, деликатность, альтруизм, непритязательность в быту, стремление к культурным ценностям …

Параллельные заметки . Объективности ради надо заметить, что петербургский стиль долгое время славился и антиинтеллигентской чертой — неприветливостью, в особенности по отношению к приезжим. «Отмеченное Пушкиным "недоброжелательство ” как отличительная черта петербуржцев не раз комментировалось позднейшей журнальной социологией и литературой — высокой и низовой («Черта радушия — вовсе не петербургская», — отмечает А. Ишимова; «Никто тебя не замечает», — жалуется герой очерка Я. Канонина; петербургский щёголь из повести М. Загоскина замечает, что «гостеприимство есть добродетель всех непросвещённых и варварских народов…»)» [15. С. 92].

Но на самом деле это черта не петербургского, а столичного характера, свойственная многим столицам мира, в том числе и российским. Достаточно вспомнить допетербургские времена, когда родилась русская поговорка «Москва бьёт с носка». Или — ХХ век, когда Петроград-Ленинград, лишившись столичного статуса, быстро обрёл приветливость и доброжелательство.

Моисей Каган одним из первых, если не самым первым, подметил, что «теоретическое осмысление этого своеобразного культурного явления (петербуржец. — С. А.) сразу же наталкивается на его совпадение с характеристикой русского интеллигента» [16. С. 295]. Однако, думаю, ставить знак равенства между петербургскими интеллигентами и петербуржцами, жившими по неписаному кодексу городского поведения, всё же не совсем верно. Хотя бы потому, что, усвоив большую часть положительных качеств интеллигенции, городское сознание отвергло её отрицательные качества — такие, как склонность к утопизму, убеждённость в том, что мир возможно в кратчайший срок изменить к лучшему, подмена реальной заботы и сострадания к близким стремлением помочь большим сообществам, которые к тому же зачастую находятся на недосягаемом удалении, презрение и спесь по отношению к так называемому мещанству, житейская непрактичность, неприятие богатства как такового, а равно и средств его достижения, включая любой вид предпринимательства… Я уже не говорю о таких негативных свойствах интеллигенции XIX века, как одержимость той или иной — чаще политической — идеей, максимализм в мыслях и действиях, а также нетерпение в достижении поставленной цели. Это свидетельствует о том, что городское сознание не слепо копировало интеллигентские качества, как перенимают моду на платье, а тщательно отбирало наиболее подходящее, соответствовавшее петербургским представлениям о том, каким должен быть житель северной столицы.