Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Да и как иначе, ведь российская интеллигенция, за редкими исключениями, была лишена права мало-мальски открытой политической деятельности. В полулегальных, а то и вовсе в нелегальных условиях, когда открытый, полноценный обмен мнениями был невозможен, разработка политических идей велась в рамках узких кружков, которые имели свою политическую заданность. К тому же фактически за народную свободу боролись рабы идей, потому что в основанном на рабстве государстве каждый в той или иной степени впитывает рабскую психологию с молоком матери; соответственно, и свобода, которую они предлагали, на поверку оказалась свободой рабов. В итоге политические идеи и программы, рождавшиеся интеллигенцией, — от крайне правой до крайне левой — выходили сырыми, зачастую откровенно уродливыми, проще говоря — опасными для практического употребления. И ничего удивительного в этом не было, ведь интеллигенция как искусственное образование, рождённое в искусственно выстроенном государстве, и политические концепции могла продуцировать тоже искусственные.

Так чудо превратилось в чудовище. Оно оборачивалось то жестоким сектантством (достаточно вспомнить, как 3 декабря 1869 года в Петровском парке Москвы по приказу Сергея Нечаева, руководителя тайного революционного общества «Народная расправа», был убит ослушник, член этой же организации студент Иван Иванов), то не менее жестоким политическим террором.

А затем, словно чума, поразила бациллой революционности миллионы людей, всех без разбора — молодых и старых, бедных и богатых, рядовых и высокопоставленных, глупых и умных… Когда 31 марта 1878 года присяжные — не без давления председателя суда Анатолия Кони — вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника Трепова, зал мгновенно взорвался громом рукоплесканий. Совершенно незнакомые люди, включая генералов, сановников и купцов, обнимались и целовали друг друга. Ликовала также толпа на улице. А на следующий день празднование продолжилось в прессе. Нечто подобное произошло в Петербурге и спустя три года, после убийства народовольцами Александра II. «Толпа сначала скучивалась у дворцов, потом стала редеть, — вспоминал литератор Пётр Гнедич. — С наступлением сумерек проезжих и прохожих становилось всё меньше. Все магазины позакрывались. Чем более спускалась тьма на город, тем зловещее становился вид пустынных улиц.

<���…> Зато следующий день был днём ликования. Реяли везде праздничные флаги; столица была задрапирована красным. Это по обычаю.

Le roi est mort, vive le roil

Вместо десяти градусов мороза, что показывал термометр первого марта, наступила оттепель. С крыш лились потоки талой воды. Всё золотилось на солнце. Траура нигде не было видно. Население точно возродилось. Точно все ждали чего-то радостного, неизбежного» [10. С. 118].

Массовое помрачение рассудка коснулось в том числе крупнейших деятелей искусства. Уже с 1870-х годов «героический образ» революционера стал едва ли не одним из главных в прозе, поэзии и особенно в живописи. Дошло до того, что на петербургской выставке передвижников, проходившей в тот самый день, когда от рук революционеров-народовольцев погиб Александр II, Николай Ярошенко вывесил свою картину «У Литовского замка», на которой была изображена стоящая у стен «русской Бастилии» девушка-революционерка. Полотно сняли только после того, как глубокое возмущение этой акцией выразил великий князь Михаил, брат убитого императора.

На протяжении нескольких десятилетий многие представители почти всех слоёв общества открыто сочувствовали самому крайнему экстремизму. Характерно, что это сочувствие было помножено ещё и на веру в то, что Россия — какая-то особенная, не такая, как все прочие страны, и жить она должна принципиально по-иному. К примеру, Николай Анциферов вспоминал, как в начале ХХ века «эсеры с Михайловским и Лавровым в голове говорили, что… герои поведут за собой толпу. Террор приблизит революцию. Нам, русским, не нужно ждать роста производительных сил, мощных кадров промышленного пролетариата. У России особенная стать» [1. С. 101–102]. Нередко эта эпидемия обретала откровенно уродливые, карикатурные формы. Александр Вертинский писал в мемуарах: «Время было такое, что если гимназист пятого класса умирал, например, от скарлатины, то вся гимназия шла за его гробом и пела: “Вы жертвою пали в борьбе роковой!”» [5. С. 51].

Между тем ничего поразительного в этой эпидемии не было. Интеллигенция, как бы ни противостояла она российским порядкам, всегда тоже жила не по законам, а по понятиям — о высшей справедливости, государственных и народных интересах, плохом и хорошем начальстве, причудливо понимаемой нравственной целесообразности.

Со своей стороны, и местная власть, народ тоже существовали в несвободной стране и тоже — поскольку политическая жизнь фактически отсутствовала — не имели никакого политического опыта, а потому, получая из рук интеллигенции далеко не лучшие идеи, даже из них зачастую выбирали худшие образцы.

Иначе говоря, виновны были все — и те, кто предлагал новое будущее, и те, кто делал выбор в пользу того или иного варианта.

Однако наибольшая вина, несомненно, лежала на власти, потому что, если власть в государстве всесильна, то лишь она устанавливает все правила игры, выступая одновременно и главным судьёй и главным игроком.

Параллельные заметки . Причин Октябрьской трагедии множество — объективных и субъективных, прямых и косвенных, основных и второстепенных… Но одну всё же назову, тем более что упоминания о ней, особенно в последнее время, крайне редки.

Приход большевиков к власти и установление ими длительного кровавого режима — во многом следствие социально-политического запаздывания в историческом развитии России. Началось всё, пожалуй, с неудачи декабрьской революции 1825 года. В результате крестьяне были освобождены лишь через 36 лет, да к тому же без земли и в общине, то есть остались опять-таки в кабале. А самодержавие пало ещё позже, спустя 92 года. Таков непреложный урок истории: всё надо делать вовремя. При отложенных преобразованиях в сознании нации складываются такие сильные негативные особенности мировосприятия, которые даже правильное действие искажают до уродливости.

Может показаться, будто автор в этом очерке слишком удалился от основной темы. Сам ведь заявил, что в действительности отечественная интеллигенция рождалась вовсе не только в Петербурге, что вызревала и развивалась она повсюду, от обеих столиц до самых до окраин. Так стоило ли после этого заниматься столь подробными изысканиями особенностей этого социокультурного феномена?