Коллектив авторов - Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

Бюрократический аппарат по управлению территорией, вошедшей в Тульскую губернию по реформе 1775 года, увеличился за 30 лет более чем в 10 раз. Процент «лучшего» дворянства, то есть имевшего ранги VIII и выше, среди всех тульских чиновников также вырос существенно: с 26 процентов в 1755 году до 44 в 1766 году и до 40 в 1778–1781 годах. Некоторое снижение процента после реформы 1775 года объясняется большим количеством новых должностей асессоров и секретарей, введенных на местах и занимавшихся служителями с небольшими рангами. На высшем и среднем уровнях в губернских канцеляриях доля чиновников, имевших ранги майора / коллежского асессора и выше, доходила почти до 100 процентов, а вместе с чиновниками уездных канцелярий они составляли 53 процента управляющего состава местных канцелярий. Этому способствовала более последовательная в 1770-е годы политика правительства по укреплению местного аппарата, что выразилось, в частности, в стремлении сбалансировать законодательно утвержденный уровень значимости должностей с рангами назначаемых на них чиновников. Появление на управляющих должностях в губернии чиновников высоких рангов снижало вероятность конфликтов, неизбежных при отправлении служебных обязанностей в канцеляриях в 1750–1760-е годы. Заметно также повышение образовательного и культурного уровня чиновников на руководящих должностях. Следует тем не менее отметить, что мы по-прежнему не видим в этой области четкой «работы» Табели о рангах. Как в середине XVIII века, так и ближе к его концу определяющим фактором при назначении являлась не выслуга ранга на службе (хотя ее роль и возросла в пореформенный период), а принадлежность к древним дворянским родам. Сосредоточение высших управляющих должностей в руках «лучшего» дворянства с высокими рангами несомненно способствовало укреплению власти и повышению престижа статской службы в провинции. Одновременно с этим готовность правительства использовать старые кадры упраздненных канцелярий демонстрирует его стремление добиваться профессионализма и преемственности реформированного управленческого аппарата на местах, чего мы не наблюдали на предыдущих этапах его формирования.

Данные о социальном составе тульского чиновничества не дают оснований считать верным утверждение, согласно которому «исследования бюрократического аппарата России периода империи показывают, что чиновничество в российском управлении несомненно составляло различимую социальную группу, увеличивавшуюся в арифметической прогрессии в течение восемнадцатого века и росшую в геометрической прогрессии в веке девятнадцатом» {550} . На протяжении второй половины XVIII века мы видим исключительное преобладание сословного принципа в формировании бюрократического аппарата Тульской провинции и затем губернии. Представляется также неверным отождествление провинциального чиновничества последней трети XVIII века с корпусом чиновников середины XIX века. Утверждение, что «карьера, прохождение по служебной лестнице оказывали прямое влияние на все сферы жизни чиновника: социальный статус, уровень доходов, семейное положение» {551} , для XVIII века выглядит преждевременным. Материалы о корпусе чиновников Тульской губернии позволяют предположить, что процесс шел обратным путем: социальный статус и семейное положение определяли карьеру и успех продвижения по служебной лестнице. Личное богатство кандидата на должность не играло решающей роли как в середине XVIII века, так и в 1770-е годы, важнее оказывалась принадлежность к «хорошей» фамилии. На примере Тульской губернии можно утверждать, что до конца XVIII века продолжала существовать клановая организация власти, с отчетливо видимой опорой самодержавия на традиционную аристократию.

Вопрос о том, чьи интересы представляла российская бюрократия, является до сих пор одним из важных и спорных. Марк Раефф, критикуя в статье «Бюрократический феномен в имперской России, 1700–1905» либеральную историографию XIX века, утверждавшую, что государственный аппарат в России был инструментом социального, экономического и культурного подавления общества дворянством, подчеркивал обособленность бюрократии от общества, зависимость ее от самодержавия и выработку ею особой системы ценностей, основанной на персональной лояльности правителю и представлениях о собственной значимости как исполнителя его воли {552} . Будучи, вероятно, верным в отношении менталитета бюрократии XIX века, этот тезис Раеффа не подтверждается материалами о функционировании власти на местах во второй половине XVIII века. Можно утверждать, что до 1763 года провинциальные чиновники напрямую зависели от местного общества, так как не получали жалованья и вынуждены были пользоваться «акциденциями», что определяло их тесную связь с жителями управляемого ими региона. Властные отношения в провинции далеко не всегда выстраивались по формальным признакам должностных иерархий, и, как мы видели на примере севского воеводы Салманова, нередко управитель провинции гораздо больше зависел от ситуации в регионе, чем в столице, и руководствовался волей частного лица, а не инструкциями Сената. Тот факт, что большинство тульских воевод даже в 1750–1760-е годы были местными помещиками, — а после губернской реформы 1770-х годов ими были практически все чиновники, как коронные, так и выборные, — свидетельствует о тесных связях администрации с местным дворянством.

Показательно, что на протяжении всей второй половины XVIII века чиновники в тульских канцеляриях идентифицировали себя исключительно с дворянским сословием. В их «сказках» о службе и формулярных списках подчеркивалась прежде всего принадлежность к дворянству по всем системообразующим моментам их жизни и карьеры: происхождение «из дворян», начало службы в гвардии или армии, обучение в дворянских учебных заведениях, обладание крепостными душами, факт женитьбы на «дворянской дочери» (у подавляющего большинства «табельных» чиновников и даже секретарей недворянского происхождения), обучение детей наукам и так далее. Мы не видим никаких отличий послужных списков чиновников от подобных документов дворян, не состоявших на штатской службе. Более того, единый формуляр для военных и чиновников, введенный правительством, подчеркивал стремление, сформулированное еще Петром, пополнять ряды чиновничества именно за счет дворянства, опираться на дворянское сословие в проведении своей политики на местах путем предоставления чиновникам тех же привилегий, что и другим группам дворянства. Принадлежность чиновничества именно к дворянскому сословию подчеркивалась и введением в 1782 году общих мундиров для всех дворян, на службе или вне нее. Как в середине XVIII века, так и тридцать лет спустя армия по-прежнему оставалась главным источником кадров штатских чиновников, и перемещение бывших военных на гражданские должности и затем, при необходимости, обратно в полки указывает не на обособленность чиновничества, а на его единство с дворянским сословием. Возможно, на окраинах государства, в регионах с малочисленным и «скудным» дворянским населением (где многие дворянские отпрыски не могли явиться для прохождения воинской службы из-за отсутствия денег на обмундирование) чиновничество и стремилось обособиться, выделиться в отдельную корпорацию, связанную интересами службы. Оно нередко находилось в более благоприятных условиях, чем местное дворянство: чиновники, обладавшие рангом в отличие от неслуживого дворянства, могли ощущать себя значительнее дворян, являясь представителями власти, и даже считать себя (и быть) более обеспеченными в силу доступных им «акцинденций». В центральных регионах, таких как Тульская губерния, в присутствии знатных и богатых дворянских семей, а также при наличии достаточного числа кандидатов на посты гражданской службы чиновники рассматривали себя как часть дворянства, разделяя именно с этим сословием свои устремления, надежды и интересы. Выполняя, как и другие дворяне, двоякую роль — помещиков и слуг государства и монархии, — чиновники считали гражданскую службу естественным продолжением своей военной карьеры {553} . Точно так же в XVIII веке к этому относилось и правительство, приветствуя проявление молодыми дворянами отваги и горячности на поле боя и ожидая здравомыслия и ответственности от умудренных опытом мужей, направляемых в систему управления государством.