Коллектив авторов - Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

В русле этой традиции дворянин, считавший себя «гражданином» и «сыном отечества», мог полагать, что политической свободой он обладает, в частности, потому, что является материально независимым главой «дома», хозяйство которого основано на труде рабов. Свобода, таким образом, предполагала рабство и была основана на нем. Крепостных часто и называли рабами, хотя положение русских крепостных (речь не идет о дворовых), имевших в своем распоряжении дом, участок земли и рабочий скот, отличалось от положения античных рабов. Конечно, крестьяне не были собственниками земли, другого недвижимого (а частично — и движимого) имущества, они лишь пользовались тем, что помещик предоставлял им и мог по своему желанию отобрать. Однако на практике такие действия были бы разорительными для самого же помещика. Таким образом, крепостное право оказывалось ограничено если не юридически, то практически. Помещик, разумеется, мог действовать иррационально, например обирая своих крестьян ради сиюминутной выгоды, проигрывая их в карты, продавая в рекруты и так далее. Однако это понималось как издержки существующего положения, которое само по себе считалось вполне «нормальным». Поэтому критика русского «рабства», исходившая из уст иностранцев, воспринималась обычно как несправедливая, как следствие недостаточного знакомства с русской действительностью {819} .

Принимая такое отношение к крепостному праву как распространенное явление в русской дворянской среде (были, разумеется, и исключения, например Александр Николаевич Радищев), мы должны тем не менее обращать внимание на оттенки. Было бы неисторичным мерить дворянских мыслителей XVIII и начала XIX столетия одним аршином с защитниками крепостничества в эпоху Великих реформ.

В то же время даже для тех дворян, которые считали необходимым сохранение крепостного права в России, критика «рабства», исходившая от западноевропейцев, не проходила совершенно бесследно. Многие из европейски образованных дворян дорожили репутацией России как «европейской державы», и им вовсе не хотелось выглядеть обитателями «восточной деспотии», «рабами» царя и «рабовладельцами» в «восточном» смысле слова. Русские помещики, отвергая западную критику крепостничества как принципа, оказывались восприимчивы к аргументам, обосновывавшим экономическую неэффективность «рабства».

Западные критики рабства предполагали, что единственным побуждением к труду для раба может быть лишь страх наказания, — следовательно, никакой экономической инициативы от раба ожидать невозможно. Таким образом, рабство служило для этих критиков объяснением экономической отсталости России, низкой производительности ее сельского хозяйства. Дворянские идеологи не могли принять такого объяснения, и некоторые из них, подчеркивая различие между античным рабством и русским крепостничеством, полагали возможным использовать экономическое стимулирование работников для увеличения доходности поместий, — а это предполагало предоставление крестьянам некоторых гарантий, прежде всего в имущественной сфере. Другие же дворяне уповали скорее на традиционные методы принуждения, предполагавшие строгий надзор помещика за всеми сторонами крестьянского труда, желательно личный. Таким образом, в центре возникшей в дворянской среде дискуссии находился вопрос о том, как, не отменяя крепостного права, стимулировать труд непосредственных производителей — крестьян. Спор шел о том, можно ли добиться улучшений лишь путем личного контроля (заменявшегося в те периоды, когда дворянин был занят на службе, подробной хозяйственной перепиской, а также регламентами и инструкциями для управляющих) или же необходимо и возможно использовать собственную материальную заинтересованность крестьян, предоставляя им определенные гарантии того, что плоды их дополнительных усилий не будут попросту экспроприированы помещиком {820} .

Выбор одного из этих двух решений предполагал и разную степень вовлеченности помещика во внутреннюю жизнь его владения. Строгий контроль подразумевал постоянное вмешательство владельца, а лучше всего — переселение в поместье и повседневное участие в его хозяйственной жизни. Другие, косвенные формы контроля, предполагавшие использование материальных стимулов, не требовали таких значительных затрат времени и усилий со стороны владельца и были более совместимы с государственной службой или какими-то другими занятиями (например, литературными, как в случае Карамзина).

Далее мы постараемся показать, как специфические стили мышления, присущие Щербатову и Карамзину и отражающие в какой-то мере особенности двух разных исторических периодов, сказывались на предпочтении того или иного решения указанной проблемы — стимулирования крестьянского труда.

Взглядам М.М. Щербатова как политического мыслителя и выразителя интересов дворянства, а также биографии этого общественного и государственного деятеля посвящена довольно обширная литература. Среди важнейших работ о нем можно упомянуть дореволюционные труды, несколько книг, вышедших в советское время, ряд работ европейских и американских исследователей и, кроме того, недавние диссертационные исследования, написанные в нашей стране {821} . Особенностью дореволюционной историографии было стремление классифицировать мировоззрение Щербатова как либеральное или консервативное, причем такого рода попытки неизбежно приводили к противоречивым результатам. Так, например, Венедикт Александрович Мякотин {822} , представитель либерального народничества и один из редакторов журнала Русское богатство, опубликовавший подробное изложение общественно-политических взглядов Щербатова в одном из очерков в своей книге {823} , отмечал «узость» общественного идеала Щербатова как выразителя интересов дворян — владельцев крепостных. В то же время Мякотин отмечал положительные, с точки зрения позднейшего либерализма, черты в мировоззрении Щербатова, прежде всего его стремление к созданию правового государства и, соответственно, его критику правления, основанного на произволе вельмож и фаворитов, характерном для России в период правления Екатерины II. Александр Александрович Кизеветтер, историк и один из видных деятелей кадетской партии, опубликовал очерк, посвященный роману-утопии Щербатова Путешествие в землю Офирскую. Кизеветтер отмечает характерные черты этой утопии, не позволяющие говорить о «прогрессивности» взглядов Щербатова, — в частности, использование труда рабов и стремление Офирского государства защититься от возмущения низших общественных слоев при помощи крепостей и армии — и все это в «идеальном» государстве! С другой стороны, некоторые черты, по мнению Кизеветтера, приближают мировоззрение Щербатова к идеалам внесословного правового строя. В частности, историк с одобрением отмечает мысль Щербатова о том, что все свободное население (а не только дворяне) может участвовать в законодательной деятельности, а также его требование непременного судебного решения, основанного на строгом соблюдении существующих законов, как единственного источника наказания: без него никто не может быть лишен жизни, чести или имущества. В целом Кизеветтер полагает, что Щербатов был «красноречивым идеологом основного процесса нашей социальной истории XVIII столетия — создания дворянской привилегии на основе крепостного крестьянского труда» {824} . И в то же время он утверждает, что Щербатов, «поделив свои идеалы между будущим и прошедшим, создал себе мировоззрение, оказавшееся действительно неосуществимой утопией» {825} . В этом отношении историк-либерал, вслед за Александром Ивановичем Герценом, противопоставляет Щербатова и Радищева, отмечая стремление последнего к тому, чтобы «свободными были все граждане». Кизеветтер писал: «История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде; история показала, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной» {826} .