Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1

Уже самая дата издания этой книги, развивающей всякое неудоборазвиваемое общество, (кто бы там ни был душою этого предприятия) показывает, высоко ли стояло в умственном развитии наше общество в XVI веке, не имея, до второй половины его, другой литературы, кроме летописей, актов и писанных церковных книг? Богатые землевладельцы, которым больше убогих представлялось возможности развить мыслительную способность в общении с представителями иных кругов, иных общественных интересов, отделены были друг от друга огромными пространствами, часто — безлюдными пустынями: в земле древних деревлян — дремучими лесами, в земле дреговичей — непроходимыми топями, дреговинами, а в земле полян — дикими полями, которые, по милости хищных татар, были непроходимее лесов и топей [87]. Съезжались они в многолюдные собрания только в двух случаях: во первых, в случае войны (война тогда стлала мосты, делала гати, прорубала просеки и облегчала торговые операции между отдаленными пунктами [88]; война водила за собой и науки или то, что можно разуметь в нашей Руси под этим словом); во вторых, они съезжались для сеймовых совещаний и постановлений. Те и другие съезды были довольно редки, в смысле непрерывности обмена сведениями. Остальное время каждый пан замыкался в своем вотчинном государстве и, если не подпадал под такое влияние богомыслящего человека, какому подчинялись, например, Изяслав и Святослав Ярославичи, то вся энциклопедия его знаний ограничивалась тем, чему его учили занятия хозяйством, охотою, или песни и предания старины. Недаром литвины и русины держали у себя для канцелярских дел людей московского племени: сами они были не в состоянии писать грамот, листов, духовных завещаний и других необходимых актов, а их попы и дьяки, само собою разумеется, были невежественнее панов, при ограниченности своих средств к образованию и при замкнутости в тесной сфере жизни. Это можно видеть из сравнительного просвещения того и другого класса общества в наше время.

Прошу теперь моего читателя, чуждого исторических утопий, вообразить падающую в руины русскую церковь и дикорастущее русское общество при таких патронах и руководителях. Их пожертвований на церкви, монастыри и школы, даже и таких, какое сделал Загоровский за три года до появления Библии в печати, не следует приписывать им лично, все равно как не следует приписывать разных мирных уставов каким-нибудь Канутам и Гардиканутам. Это были, со стороны панов, изяславовские и святославовские послушания кому-нибудь в роде Феодосия Печерского, а пожалуй и похитрее Феодосия. Развернем, например, ветхий листок из бумаг киевского Никольского монастыря, который беспрестанно попадал в противоречие высокого с низким, небесного с земным и, начавши ссориться с казаками и мещанами во времена оны, продолжал свою хозяйственно-казуистическую практику до конца казачества. Известный нам Остап Дашкович, основатель запорожской колонии (в которую только летописцы позднейшего времени, да повторяющие их историки, помещают на первых же порах церковь), отправляется на войну и, обычаем варяго-русских времен, просит напутственного благословения у игумена Никольского монастыря [89]. Игумен дает ему благословение; вместе с тем он предлагает, конечно, брашно и питие; а когда благочестивый рыцарь увидел в кубке дно, добрый инок, с приличными случаю внушениями, подает ему к подписанию следующую бумагу: «Я, такой-то Остап Дашкович, едучи на господарскую службу, помыслил есми о своем животе, нешто станется надо мною Божия воля, пригодится смерть, и отказал свое власное отчизное селище Гвоздово Николе Пустынному монастырю и игумену пустынскому и всей братии». Благочестивый подвиг Дашковича не мудрено приписать ему самому, но мы читаем между строк и видим в этом акте игуменское, а вовсе не казацкое благочестие [90]. Точно так все монастыри и церкви, более или менее посредственно, созидались иноками, инокинями и светскими попами, что не уменьшает ни заслуженной активности одних, ни добродетельной пассивности других, тем более, что в варварские времена внутренних и внешних разбоев, обыкновенно именуемых более мягкими названиями, монастыри были хранилищами исторических, религиозных и нравственных преданий, каково бы ни было их относительное достоинство.

Патроны церквей и руководители общества только на сеймовых съездах обнимали умом всю совокупность явлений добра или зла в области церковной и общественной деятельности, да и туда они привозили с собой — или готовые инструкции, в виде напоминания о том, что им делать, или таких людей, которые, хоть и жили у них, но, не развлекаясь панскими хлопотами и забавами, имели побольше досуга, а пожалуй и ума, чем сами их патроны, для того, чтобы действовать из-за спины своего милостивца во славу его имени и в пользу общества. Смешон был бы историк XXII-го столетия, когда б, исполнясь уважения, подобающего прекрасной личности Вильгельма Прусского, сделал его душою прусской дипломатии за последнее время. Не менее смешны для читающего акты между строк те учёные, которые в наше время приписывают идею акта и проведение идеи в жизнь тому только лицу, которое в нем поименовано.

Вооружась такими соображениями, читатель мой смело может странствовать со мною по темному, часто обманчивому, требующему постоянной бдительности лесу, называемому археографическими актами, и следить по этим документам за деятельностью литовско-русских благочестивых панов в великом вопросе поддержания церкви, рушащейся у них перед глазами, и общества, очевидно разлагающегося в грубой чувственности и еще грубейшем невежестве.

Деятельность эта представлена нашему времени в преувеличенном виде теми писателями, которые принимают слова за дела, заслонившись фолиантами от шумного света, где так часто одно говорится и пишется, а другое делается. Патроны были как патроны. Пошумев на сеймах, разославши грамоты и письма куда следует, они воображали, что сделали дело. Патроны сознавали себя силою, пока были все вместе, с своим интеллигентным штатом; но тот не знает законов человеческого взаимодействия, кто не испытал на себе охлаждающего свойства родного уголка, отрозненного от столичного кипения мыслей, нравственных сделок, умственных страстей. Историки, пребывающие ради своей профессии всю жизнь в столицах, воображают вельможных ревнителей древнего благочестия на своем месте, а пожалуй и в своем веке; потому и приписывают им небывальщину. Сила, временно образовавшаяся от совокупности панов на многолюдном съезде, исчезала сама собой по возвращении каждого её представителя к обычному порядку жизни. От этой временно образовавшейся силы оставались только письмена, для помрачения умов отдаленного потомства, или лучше сказать — ученых путеводителей его по лабиринту книжных полок.