Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

«Один благородный поляк, пробужденный тревогою, вскочил с постели в одной рубашке и, взяв кошелек с сотнею червонцев, кинулся в погреб и зарылся там в песок. Русские, думая, что в погребу закопаны сокровища, нашли его. Бросив им свой кошелек, он молил об одной жизни, отдавался в плен, уверял, что не знает за собой никакой вины ни против царя, ни против народа, предлагал все свое имение в Москве и в Польше, просил только отвести его во дворец, где он даст отчет в своих поступках. Его вывели из погреба. На дворе он увидел своих людей, раздетых до нага и изрубленных. Принужденный идти по трупам их, этот добрый человек погрузился в печаль невыразимую. С какою горестью смотрел он! как тяжки были вздохи его! Между тем встретился один москвич и закричал: «Бей этого...!» Несчастный поляк кланялся ему почти до земли и умолял ради Бога пощадить жизнь его такими словами, которые бы смягчили самый камень; видя же непреклонность злодея, стал просить именем Святого Николая и Пречистой Девы Марии. Жестокосердый москвич ударил его саблею. Тут вырвался несчастный из рук проводников, отскочил назад, снова поклонился и воскликнул: «О москвичи! Вы называетесь христианами: где же христианское ваше милосердие? Пощадите меня ради святой веры вашей, ради жены и детей моих, покинутых мною в отечестве!» Все было напрасно. Убийца рассек ему плечо; кровь полилась ручьями. Отчаянный поляк бросился бежать. Злодеи догнали и изрубили его, он умер в жестоких муках; потом бросились на труп и поссорились друг с другом за рубашку убитого. Я сам был тому свидетелем.»

Это был один из ужаснейших дней, какие только помнит история. Шесть часов сряду гремел набат, раздавались ружейные выстрелы, стук оружия, топот коней, грохот колес и крики ожесточенного народа: «Секи, руби подлых ляхов!» Наконец, к 11 часам, бояре успели прекратить резню. Народ удовлетворил жажде мщения, упился кровью ненавистных гостей своих и винами их погребов. После кровавой бури настало время буйной радости. Каждый хвалился своими подвигами [119], забывая, что они куплены не дешевою ценою в настоящем, и не предчувствуя, что следует за ними в будущем. По одним известиям, поляков было убито тогда 1,200 человек, а русских 400; по другим, одних поляков 2,135 человек; а иные полагают 1,500 поляков и 2,000 москвичей.

На другой день бояре возвратили Марину отцу её, но содержали их вместе с другими поляками под стражею и потом отправили, до решения дела, в Ярославль, откуда престарелый честолюбец возвратился, через два года, на родину, а дочь его, не желая расстаться с царским титулом, закружилась в новом вихре народных смятений; наконец очутилась в московской тюрьме и умерла там самою горестною смертью.

Совершив свой многосложный подвиг — уничтожив трех царей сряду, к бесчестию своему и к бедствию отечества, — Шуйский вкусил, наконец, плод тяжких забот своих, плод горестный, как оказалось в последствии: 19 мая собрались на Красной площади всех сословий московские жители, и, едва зашла речь о собрании земской думы для избрания царя, партия Шуйского, не дав пойти в ход этой мысли, поспешила провозгласить его царем [120].

Народ остался в недоумении, что с ним делают. Царская власть, в которую Годунов облекся после стольких всенародных молений и которая утвердилась за Дмитрием, в силу добровольного признания его сыном Иоанна Грозного, теперь была дерзостно схвачена рукою старого крамольника и, соединясь с его именем, без участия народа, потеряла священное свое значение. Большинство, верное Дмитрию до самого восстания, скоро отрезвилось от одуряющего чаду внутреннего переворота, и, как, не смотря на усилия боярской партии, вера в истину происхождения царя далеко не у всех была поколебана, то многие чувствовали, что сделано дело, как говорится, не чистое. Этим объясняются странные слухи о Дмитриевом теле, ходившие по городу. Рассказывали, что по ночам сиял над ним какой-то свет, который исчезал, когда к нему приближались, и вновь сиял, когда отходили в сторону. А когда его отвезли за город и бросили в Божий дом вместе с другими мертвецами, ожидавшими погребения, оно на другой день очутилось при входе. Над ним сидели два голубя, которые тотчас улетали, когда кто приближался, и снова садились, когда никого не было. Бояре приказали зарыть его в землю; но на утро нашли его на другом кладбище, далеко от Божьего дома. Ужас нашел на москвичей. Одни считали покойника чернокнижником, другие «человеком необыкновенным», которого кровь вопиет к Богу об отмщении. Чтоб прекратить вредные толки, бояре Шуйского распорядились сжечь останки самозванца и пепел развеять по ветру. Но лучше было бы для них и для России, если б они набальзамировали убитого хищника престола и сохранили во свидетельство действительности его смерти; гораздо безопаснее было бы для них даже и тогда, когда б они, обнаружа род и племя мнимого Дмитрия, не умертвили его и держали в крепком заточении: ибо умы простолюдинов, потеряв всякий след Дмитрия, своротили на более опасную дорогу. Еще в первый день мятежа пронеслась весть, что убит был не Дмитрий, а простой немец, на него похожий. Может быть, поляки, чтобы встревожить Шуйского, распустили в народе эту молву; но она расширялась с чудовищною быстротою, так что скоро стали рассказывать с разными вероятными подробностями, когда, как и куда бежал Дмитрий. Чего желают, тому верят. К Шуйскому не лежала душа народа; большинство было предано храброму, деятельному, и щедрому Дмитрию. О его низком обмане никто уже не помнил; этот обман не оскорблял уж более народной гордости. И вот пошла и пошла расти в Москве и в областях старая сказка на новый лад, сказка, которую Шуйский избрал для низвержения Годунова, а судьба — для низвержения самого Шуйского.

КОНЕЦ.

Годунов происходил от мурзы Чета, выехавшего в Россию в XIV веке.

В царствование Фёдора, Борис Годунов основал Архангельск, крепости по Волге: Цывильск, Уржум. Царев-город на Кокшаге, Санчурск, Самару; также Уфу, Пелым, Березов, Сургут, Тару, Нарым, Кетский острог, Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйку; кроме того возобновил запустевший после татарских набегов Курск и построил в Смоленске сильную крепость.

См. Собр. Госуд. Грамот и Дог. II, № 60: Патриарх Иов на Соборе говорил: «Михайло Нагой держал у себя ведуна Ондрюшу Мочалова и иных многих ведунов.»

В Никон. Лет. VIII, 34, сказано, что царь Фёдор, на смертном одре, завещал царице Ирине не царствовать, а постричься; на вопрос же патриарха Иова: кому приказывает царство? отвечал: «В нем волен Бог, как Ему угодно, а с царицею у нас улажено, как ей жить по смерти.» Это весьма вероятно: однакож, по усердию к Годунову Иова, в грамотах об избрании говорится о завещании Ирине престола. На этом, видно, основании и в грамоте об избрании на престол Михаила Фёдоровича Романова (Собр. Госуд. Гр. I, 602), сказано, что Фёдор оставил престол супруге своей Ирине, а в списке сановников, в Др. Росс. Вивлиоф. XX, 66, сказано именно, что он вручил скипетр Ирине.