Василий Васильев - И дух наш молод

Я вам, ребятки, так скажу. Невтерпеж стало рабочему люду. Никак нам нельзя на буржуйской революции остановиться.

Нужен такой машинист, чтоб не тормозил, чтобы вперед повел поезд революции. Вы эти мои слова передайте и фронтовикам нашим, и питерским товарищам. Не-вмо-го-ту!

...Мы сошли на какой-то небольшой станции южнее Пскова. Меня и Корчагина направили в ту самую дивизию, откуда в марте приезжали на Путиловский завод делегаты-проверяющие. Помню, с каким настроением фронтовики приехали тогда на завод. Теперь все было по-другому. Вместо недоверия, приглядывания, прощупывания - жажда узнать правду. И не какую-нибудь, а большевистскую, ленинскую.

Солдаты, завидев нас, прежде всего спрашивали:

- "Солдатская правда" есть? Привезли что-нибудь почитать?

Бросалось в глаза, как по-новому воспринимали ораторов разных партий и направлений на солдатских митингах.

Как писал потом Джон Рид в своей знаменитой книге "10 дней, которые потрясли мир", Россию после Февраля "затоплял такой потоп живого слова, что по сравнению с ним потоп французской речи... кажется мелким ручейком"{108}.

Да, все это было. Прорвалась многовековая немота. Лекции, дискуссии, речи в театрах, цирках, школах, клубах, в цехах и казармах. Каждый перекресток в Питере и в других городах, каждый столб, холмик в любую минуту мог стать публичной трибуной. Стихийные митинги по поводу и без повода возникали в поездах, трамваях. То же было и на фронте.

"Какое изумительное зрелище, - любовался разбуженной Россией Джон Рид, - являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят 40 тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов - кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили"{109} (разрядка наша. - В. В.).

Такая всеядность аудитории действительно наблюдалась как в тылу, так и на фронте в апреле - июне. Успех оратора очень часто зависел не столько от того, что он скажет, а как.

В августе появились новые веяния. Я не раз наблюдал: идет митинг, подходит рабочий, солдат, спрашивает: "Кто говорит?" Услышит: большевик придвигается ближе; меньшевик (влияние их таяло, как грязный весенний снег под лучами солнца), эсер - уходит, плюнув в сердцах или в досаде махнув рукой: "Мели, Емеля, прошла твоя неделя..."

Эти новые веяния, резкий поворот влево я почувствовал и на первом солдатском митинге. Эмиссару Временного правительства, срочно прибывшему из штаба бригады, просто не дали говорить. Мои слова о том, что так называемые социалисты Керенский, Чернов, Скобелев служат только ширмой, прикрывающей буржуазно-помещичий фасад Временного правительства, что прекратить ненавистную войну, дать измученному народу мир может только новая социалистическая революция, - были встречены громом аплодисментов. А аплодировали не ораторскому искусству - вряд ли я им владел тогда, - а сути, отвечающей настроениям солдат. Раздались крики: "Правильно! Долой министров-капиталистов и министров-социалистов!", "Долой войну! Штык в землю!"

- Обуть бы Керенского в лапти да сюда в грязь, в окопы, и Кириенко{110} с ним за компанию!

Я рассказал на митинге о встрече с железнодорожником. Его слова, выстраданное "Сменить машиниста" были дружно подхвачены, долго скандировались солдатами: "Сменить машиниста!", "Сменить!"

Тут я заметил какое-то движение. Из задних рядов, где стояла пулеметная команда, вышло человек восемь, несколько минут спустя на всех подступах к митингу веером стояли пулеметы.

О том, чем все это было вызвано, я узнал из первых, так сказать, уст годы спустя.

В Военной академии имени М. В. Фрунзе, слушателем которой я был с 1924 по 1928 год, тактику читал нам - и превосходно читал - преподаватель Чернавин. Фамилия мне показалась знакомой. После лекции я подошел, представился.

- Фамилия, говорите, знакомая? Постойте, постойте! Не вы ли, голубчик, приезжали агитатором в августе семнадцатого в мою бригаду?

Тут вспомнил и я: генерал Чернавин. Нас с Корчагиным представили ему как депутатов Петроградского Совета. Он принимал нас с леденящей вежливостью человека, не умеющего и не желающего скрывать свое презрение к "черни".

Как выяснилось в разговоре, наш приезд пусть не прямо, не сразу, но весьма заметно сказался и на судьбе бывшего воспитанника Императорской академии Генштаба гвардии генерала Чернавина.

О нашем появлении он сразу же сообщил по телефону комиссару Временного правительства Западного фронта Кириенко. Немедленно последовало распоряжение: большевистских агитаторов арестовать как агентов государственного преступника, кайзеровского шпиона Ульянова-Ленина и - с учетом настроения солдат - расстрелять, чтобы другим не повадно было. Чернавин, понятие, приказ принял как должное. Передал соответствующее распоряжение в штаб полка. Тут-то и вышла осечка: солдаты караульную команду к нам не допустили, а пулеметчики по приказу полкового комитета выставили вокруг нас веером все свои 24 "максима".

- Случай этот, - рассказывал Чернавин, - заставил меня крепко задуматься. Кадровый офицер, я всегда старался быть справедливым к солдатам, отцом-командиром в лучших суворовских традициях. Всю войну провел на фронте. Старался, насколько это было в моих силах, воевать грамотно, "малой кровью", и, могу вас заверить, никто не мог упрекнуть меня в трусости. Солдаты, я хорошо знаю, если не любили меня, то уж наверняка уважали. И тут приезжает какой-то ефрейтор-большевик. Приезжает не в свою часть - в чужой полк. И полк, не задумываясь, берет чужака под свою защиту. А приказ уважаемого отца-командира повисает в воздухе.

Почему так произошло?

Кто теперь - реальная власть, реальная сила?

На чьей стороне Россия, не та, вчерашняя, романовская, сгнившая на корню, а настоящая - с необозримыми волями, безбрежным колыханием лесов Родина, за которую, ты, генерал Чернавин, готов отдать свою жизнь? Если ты действительно любишь ее - Родину, свою страну, свой народ, - то должен принадлежать им всеми помыслами, всеми шрамами, всеми болями и радостями. Если солдаты и Россия - это одно, то и ты должен быть с ними заодно.

К такому выводу я пришел не сразу, после мучительных раздумий, но, решив, сделал свой выбор.

Революция - великий, удивительный учитель. С февраля восемнадцатого года верой и правдой служу своему народу и, поверьте мне, ни разу не пожалел об этом.

Таким необычным эхом отозвалась для меня семь лет спустя августовская поездка на фронт. Разговор этот состоялся в присутствии всей нашей учебной группы, ряда преподавателей, комиссара академии Русанова. И надолго запомнился не только мне.

В 1958 году мы встретились с заместителем министра обороны Народной Республики Болгарии генерал-полковником Киновым, генералом армии М. В. Захаровым, генерал-полковником В. Я. Колпакчи. Впервые после окончания академии мы, бывшие ее слушатели из 5-й учебной группы, оказались вместе. Расцеловались. Генерал Захаров, улыбаясь, сказал: