Коллектив авторов - Польша и Россия в первой трети XIX века

Столкновение двух начал – русского государственного и польского национального усматривал в повседневной жизни Варшавы глаз западного наблюдателя. Немецкий публицист П. Г. Гарринг, служивший в Уланском Его Высочества полку российской гвардии, хорошо познал военный быт Варшавы изнутри. Он описывает русско-польские отношения в традиции западноевропейских представлений о Восточной Европе, выводя на первый план черты несвободы, тирании, ориентализма и варварства. Конституционное Королевство Польское сливалось в его представлении с деспотической империей. Повсюду он усматривал признаки русского господства – военизированный быт, казармы: «В России все как будто растворяется в одной неизменной и господствующей идее – казарме […]. В Польше даже университеты имеют казарменный распорядок». Гарринг описывал многочисленные гауптвахты, военные лагеря, мертвую тишину на подступах к резиденции великого князя, вокруг которой даже птицы боятся петь, а лягушки квакать. В поляках он видел порабощенных жертв деспотизма, гнета, «подчиняющего себе душу и тело»: «Рабское подчинение нижних чинов и высокомерие русских выскочек, которое в Варшаве доведено до крайнего предела, – писал он, – составляют полное противоречие национальному характеру поляков. Более того, русская табель о рангах оскорбляет гордость польской шляхты, которую лишает достоинства и низводит на унизительный уровень».

Рассматривая русско-польские отношения в терминах господства и подчинения, Гарринг явно преувеличивал масштабы русского присутствия: «Варшава кишит русскими гражданскими чиновниками, большинство которых должны носить форменную одежду. Улицы переполнены русскими экипажами, поскольку русским легко жить в Варшаве на широкую ногу. Здесь они получают жалованье в серебряных рублях, тогда как в России им платили бы в бумажных. Во время послеобеденного гулянья в Варшаве русские экипажи, запряженные четверками лошадей, едут друг за другом с Краковского Предместья к костелу Св. Александра, а на тротуарах преобладают русские мундиры» 142.

Вероятно, возмущение местного населения вызывало разгульное поведение многих офицеров русской гвардии. Как пишет А. Н. Маркграфский, «выпороть на конюшне еврея, пришедшего за получением долга, пронестись в коляске, запряженной лихой четверней, по Краковскому Предместью так, чтобы попадавшиеся навстречу экипажи разлетались вдребезги; выбросить кого-нибудь из окна второго этажа, затронуть женщину на улице и даже в костёле, застрелить собаку, сыграть мелодию на свистке в партере театра – все это считалось делом обыкновенным» 143. Нередко компании подгулявших офицеров ходили по улицам, забирая «в плен» хорошеньких женщин. Н.П. Макаров приводил в своих воспоминаниях историю о том, как некий прапорщик похитил воспитанницу театрального училища и, поставив в своей квартире караул, отразил натиск полиции, пришедшей за девушкой 144. Подобный тип поведения был связан не только с грубостью нравов и культивируемой в военной среде удалью и бесшабашностью. Во многом вызывающие поступки офицеров объяснялись их пребыванием на чужой территории, где перестают действовать правила поведения и запреты, существующие дома. Сказывалась и жизнь в изолированном сообществе.

Поляки интерпретировали поведение «пришельцев» как отсутствие нравственных норм, свидетельство их низкой культуры. Низкий нравственный уровень, неуважение русских к морали должны были в их глазах служить контрастом собственной высоко оцениваемой культуре. Не случайно польские современники акцентировали пьянство и «развратность» Н. Н. Новосильцева. Попрание нравственных устоев теми, кто был поставлен наблюдать за поляками «сверху», вызывало чувство превосходства по отношению к ним. Противопоставляя им образ поляков как просвещенной европейской нации, Я. Чиньский в романе «Цесаревич Константин и Иоанна Грудзиньская, или Польские якобинцы» так описывал картины жизни Варшавы: «Когда большинство жителей Варшавы, заснув глубоким сном, забывало о дневных терзаниях, кое-где в гостиных горели огни ламп. Там русские генералы среди распутных женщин и роскоши шумно гуляли с шампанским и картами. […] А где-то на верхнем этаже в маленькой каморке с одним окошком тлел слабый огонек, там молодой гражданин Польши, студент университета, искал знаний в трудных книгах» 145.

В то время как поляки продолжали видеть в русских завоевателей, представители России в Королевстве Польском отнюдь себя таковыми не чувствовали. Напротив, у русских военачальников А. П. Ермолова и И. Ф. Паскевича, посетивших Варшаву в те годы, вызвало недовольство «приниженное» положение соотечественников. И. Ф. Паскевич считал, что русских в 1818 г. в Варшаве держали «в черном теле» 146.

Видимо, это ощущали и некоторые офицеры, и их вызывающие поступки являлись своеобразной реакцией на то, что к ним в Польше относятся с чувством превосходства. Входя в роль «русских варваров», они вели себя соответственно. Один из младших офицеров мог, например, потехи ради кормить неграмотных солдат в самом дорогом ресторане Варшавы. В другой раз он, придя в роскошный ресторан, робким голосом по-русски просил «щей да каши», а затем приказывал подать шампанского, чтобы вымыть им руки и от имени «русского варвара» угостить посетителей ресторана 147. Известно, что М. С. Лунин гулял по Виляновскому парку с медведем, очевидно используя его как средство национальной самоидентификации. Все это было нарочитой игрой. В те годы сам Александр I, общаясь с иностранцами, шутливо называл себя «северным дикарем».

Самым действенным средством к объединению двух народов были смешанные браки. Великий князь Константин, сам подавший пример такого союза, поощрял браки русских офицеров с польками. Младшие офицеры чаще всего сближались с семьями польских гражданских чиновников (в основном это было полонизированное мещанство французского или немецкого происхождения), женились на их дочерях. П. А. Колзаков вспоминал, что русская молодежь охотно обучилась польскому и заговорила на нем, в угоду польским паннам, «ломая свой благозвучный язык на их шипящее наречие» 148. Женились на польках также нижние чины и солдаты, нередко переселявшиеся после выхода в отставку в отдаленные уголки Королевства Польского. В то время детей от подобных браков часто крестили по католическому обряду (закон об обязательном православном крещении детей от смешанных браков был принят в 1836 г.).

В высшем свете широкий резонанс имел брак славящейся красотой и умом Каролины Ходкевич (в юности в нее был влюблен польский поэт А. Мальчевский), которая, разведясь с А. Ходкевичем, вышла замуж за А. С. Голицына, а также брак княгини Т. Радзивилл, вдовы Д. Радзивилла, с А. И. Чернышевым. Характерным было отношение к подобным союзам польского общества – их воспринимали с явным неодобрением. Вот как комментировал это А. Козьмян: «Некоторые наши дамы стали покидать защитников страны ради ее завоевателей. Госпожа Ходкевич все чаще принимала у себя князя Голицына, русского полковника, а жена князя Доминика Радзивилла вскоре отказалась от славного имени Радзивиллов, отдав сердце, а потом и руку генералу Чернышеву, известному своей лживостью и бахвальством» 149. В дамах, сменивших польские фамилии на русские, видели отступниц от национального долга. Во всяком случае, их поведение в глазах общественного мнения не соответствовало образу «хорошей польки». Политические виды приписывались министру внутренних дел Т. Мостовскому, отдавшему дочь Юзефу замуж за П. Моренгейма – любимца великого князя. Впрочем, этот брак в глазах общественного мнения оправдывало то, что «Моренгейма, человека справедливого, просвещенного, предупредительно вежливого, этим союзом заполучили для польского дела, которому он принес весьма ощутимую пользу, считая честью для себя породниться с домами Мостовских и Потоцких» 150. К. Колачковский вспоминал: «Во время варшавской революции 1830 г. я видел господина Моренгейма вместе с женой на улице с белой кокардой на шляпе» 151.