Коллектив авторов - Польша и Россия в первой трети XIX века

Даже ставший впоследствии одиозной для польского сознания фигурой Н. Н. Новосильцев, в первое время, «находясь на пике доверия императора и значения среди поляков, охотно окружал себя польскими патриотами, со свойственными ему учтивостью и предупредительностью приглашал на частые и роскошные пиры, где в доверительных беседах демонстрировал явное желание расположить к себе польские умы» 118. Как пишет К. Козьмян, до 1820 г. «если кто из русских и относился к нам благожелательно и дружелюбно, то это, без сомнения, Новосильцев» 119. А. Потоцкая вспоминала, что в первое время своего пребывания в Варшаве Новосильцев часто бывал у нее, желая, по-видимому, узнать, о чем думало и говорило собиравшееся там общество. Она признавалась, что как и многие, «в продолжение нескольких месяцев находилась под его чарующим влиянием и верила, что он предан нашим интересам» 120. Лишь впоследствии назрел конфликт Новосильцева с польским обществом, подогревавшийся обоюдно и имевший как политические, так и психологические причины. Как писал К. Козьмян, «он охладел к польским компаниям, стал мало с ними общаться. Вечера проводил у себя в кругу скорее русском, чем польском, утешаясь от нелюбви прекрасного пола с немолодой и некрасивой русской, женой генерала N. N., а часто с какой-нибудь актрисой и почти всегда с выстрелами шампанского или ароматом токайского» 121.

Своеобразным было вживание в польское общество великого князя Константина Павловича. Прекрасно овладев польским языком, женившись в 1820 г. на польке И. Грудзиньской, он, казалось бы, мог стать своим для польского общества. Константин Павлович находился в кругу польского генералитета, адъютантов, принимал у себя родственников и близких жены и даже стремился окружить воспитывавшегося при нем внебрачного сына Павла польскими сверстниками. Однако деспотизм, жестокость по отношению к солдатам и офицерам, необузданный нрав, дикие выходки, а порой и явное нарушение светских приличий, описываемые мемуаристами, не могли не отвратить от него поляков. К тому же он вел достаточно замкнутый образ жизни, посвятив себя всецело организации и обучению армии. Гувернер его сына француз А. Мориолль пишет, что на протяжении четырнадцати лет, которые он провел на службе у великого князя, последний ни разу не устроил бала, вечера или торжественного обеда 122. Если Константин Павлович и давал званые завтраки или обеды, то в основном для офицеров русской гвардии. В начале 1830 г. он жаловался Ф. П. Опочинину: «Меня, старика, с женою вытащили на два бала, и кажется, предстоит еще два. Стараются, чтоб я дал пару, но на это я слишком глуп и неловок» 123.

Высшие офицеры, генералы бывали приняты в лучших варшавских салонах и порой завоевывали расположение общества. Например, согласно сообщению К. Колачковского, таким расположением пользовались генералы Г. А. Феныи, П. Н. Дьяков, генерал-майор граф Ф. К. Нессельроде, русские адъютанты великого князя полковник Л. И. Киль, корнет С. Д. Безобразов. Ф. К. Нессельроде, родственника российского министра иностранных дел, и генерала П. Н. Дьякова «считали людьми безупречного характера, хорошо воспитанными, лишенными всякой низости и заслуживающими доверия» 124. Как вспоминал Колачковский, оба генерала «обладали незаурядными музыкальными способностями. Нессельроде превосходно играл на фортепьяно, Дьяков хорошо пел французские романсы и русские думки». С. Д. Безобразов имел репутацию отличного танцора и пользовался большим успехом у варшавских дам. «Полковник Киль, лифляндец, был веселый, приятный сотоварищ, которого в мужских кружках все любили за его веселый нрав и замечательную способность к карикатурам, в которых он был действительно большой мастер» 125. В лучших варшавских домах бывал П. О. Моренгейм, секретарь великого князя для поручений по дипломатической части.

Однако из этого нельзя сделать вывод, что представители российского светского общества сделались полностью своими в Варшаве. Конечно, на приемах в некоторых домах встречалось смешанное общество. По долгу службы, например, должен был приглашать русских наместник Ю. Зайончек. Собирались русские и в доме А. Бронеца, гофмаршала императорско-королевского двора и отчима И. Грудзиньской. В большинстве же польских салонов, где особенно в последние перед восстанием годы царил дух оппозиции и неприятия проявлений лояльности и сервилизма, русские не могли себя чувствовать совсем свободно.

В целом русская колония держалась особняком. Об этом свидетельствует, в частности, отсутствие в польских мемуарах описаний вечеров в русских домах. Так, К. Колачковский, вспоминая, что русские генералы Б. X. Рихтер, М. И. Левицкий, В. К. Кнорринг принимали у себя, замечал: «не имея обязанности, я никогда у них не был» 126. Дурной репутацией у поляков пользовался державший блестящий салон генерал А. А.Жандр, ставший впоследствии одной из первых жертв восстания 1830 г.: он был убит в ночь на 30 ноября. Русские генералы проводили много времени в своей среде за игрой в карты, и это дало основание К. Колачковскому заключить, что карточная игра – страсть всех русских 127.

Отделяли русских от поляков и театральные предпочтения. Не понимая по-польски, представители русской колонии охотно посещали в Варшаве французский театр, поддерживаемый великим князем. Среди любимых русской публикой актрис была Филис, как-то раз в 1820 г. освистанная поляками. Этот инцидент повлек за собой далеко идущие последствия: запрет правительства на публичные проявления недовольства в театре, возмущенную реакцию на это либеральной прессы и ее закрытие, введение цензуры на периодические издания и как следствие – конфликт либеральной оппозиции с правительством [29]. По мнению А. Козьмяна, французская актриса была встречена свистом и шиканьем не просто за то, что вышла на сцену с леденцом во рту: причина заключалась в том, что она «умела нравиться некоторым русским генералам и, поддерживаемая русской публикой, меньше думала о польской» 128. Филис была освистана «вопреки недовольству русской публики», и, как писал А. Козьмян, этот знак протеста «русские приняли как личное оскорбление и доказательство неприязни и бунтарства поляков» 129. Сама интерпретация этого эпизода мемуаристом и тот факт, что конфликт имел серьезные политические последствия, говорили о напряженности отношений русского сообщества с поляками, о предубежденности, имевшей место с обеих сторон.

Интерпретация русскими и польскими мемуаристами как отдельных эпизодов из истории русско-польских взаимоотношений, так и самой перспективы этих взаимоотношений свидетельствует о разной «оптике», зависевшей от угла зрения (побежденный или победитель, автохтон или завоеватель, представитель национального большинства или меньшинства), а также от национальной ментальности. Она определяла различное видение русскими и поляками событий совместной истории. Каждая «оптика» по-своему искажала образ чужого, определяя трактовку его поведения: фокусируясь на одних сторонах действительности, она позволяла не заметить других. Лишь учитывая эти особенности национального восприятия, можно вникнуть в психологию каждой из сторон, сравнить «картины истории», созданные разными типами национального сознания, и избежать односторонней оценки 130.