Геннадий Коваленко - Великий Новгород в иностранных сочинениях. XV — начало XX века

Он пытается опровергнуть распространенное среди европейцев мнение о присущем русским людям раболепии.

По его словам, многие европейские путешественники принимают за раболепие, которого «мы не нашли ни здесь, ни в столице… любезную предупредительность и услужливость простого русского народа».

Что касается знаменитого русского пьянства, то он пишет, что его «личное мнение на этот предмет противоречит общепринятому, ибо мы ни в рыночной суете в Новгороде, ни в уличной толпе Санкт-Петербурга и Москвы не встречали буйных от пьянства, а встречали лишь так называемых подвыпивших, по-настоящему веселых людей».

Новгород был для Мейера также крупнейшим торговым городом, «побратимом Ганзы и других республик». И наконец, как «старый республиканец», он видел в древнем Новгороде «процветавшее более шести столетий европейское свободное государство» и сожалел об утрате его самостоятельности, которая благотворно влияла «на международные отношения, на культуру, благосостояние и стимулировала развитие ремесел». «Вместе с независимостью исчезли блеск, торговля, благосостояние древнего вольного Новгорода, сократилось его население, и он превратился в неприметный провинциальный город», промышленность которого представлена только казенной мануфактурой по производству парусины.

Тем не менее Новгород не утратил своих традиций. Наблюдая за новгородскими ремесленниками, работавшими «искусно, усердно и добросовестно», Мейер сумел увидеть в них творческую жилку, способность к обучению, понятливость и смекалку. По его мнению, благотворное влияние на развитие их творческих способностей оказало отсутствие цеховой организации. «Россия не знает безобразной цеховой организации ремесленников с длинным шлейфом сопровождающих ее злоупотреблений и глупостей, которые терпят другие цивилизованные государства. Чуждые этому ненавистному безобразию, этим невыносимым издевательствам, русские люди посвящают себя свободно выбранному ремеслу, в чем их поддерживают мастера, которым они подражают… Но это — не бездумный рабский инстинкт подражания, а свободный врожденный талант, их собственный, дух, заставляющий не подражать мастеру, а стремиться к совершенству, чтобы сравниться с его искусством».

Мейер сравнивает творческий дух и пытливый ум русского народа с глубоким кладезем премудрости, который российский император сможет осветить «светильниками воспитания и образования», что будет способствовать духовному подъему нации и всеобщему благу.

Признаки благотворного влияния «всеобъемлющего творческого духа, царящего в России» на этот «до сей поры не пользующийся вниманием древний почтенный город» Мейер видел в улучшении благоустройства Новгорода. Его взору предстали люди, «занятые строительством и ремонтом домов», дороги и мостовые, «по которым удобно ездить и ходить, не опасаясь, как раньше, сломать себе руку или ногу», «великолепный мост», перестроенный путевой дворец, приведенный в порядок кремлевский парк, «тюрьма, организация и регламент которой считаются образцовыми и гуманными», городская гимназия.

Можно сказать, что многие немецкие путешественники, побывавшие в Новгороде в то время, возлагали определенные надежды на то, что в будущем этот «увенчанный венком свободы торговли и международных связей» город подобно фениксу вновь возродится из пепла, как это уже бывало в его истории, и сможет развиваться как один из культурных центров империи.

В 1839 году по приглашению императора Николая I в Россию приехал французский литератор маркиз Астольф де Кюстин, отец и дед которого были казнены якобинцами. Приехав в Россию монархистом, он вернулся во Францию сторонником демократии и опубликовал там свою известную книгу «Россия в 1839 году», в которой коснулся больных тем российской действительности. В России и Европе эта книга вызвала самые полярные оценки — от восхищения до ненависти. Споры о ней не утихают и в наше время. Она до сих пор остается одной из самых читаемых книг о России, поскольку наблюдения маркиза были актуальны не только для императорской, но и для советской, и даже постсоветской России, в силу чего до недавнего времени в нашей стране она была запрещена.

Сочинение Кюстина — не пасквиль и не памфлет, а вполне характерный и в известном смысле даже объективный взгляд на Россию со стороны многих европейцев. Даже такой строгий критик Кюстина, как В. Кожинов, отметил, что «кюстиновское сочинение местами нежданно превращается в настоящий панегирик». В известной мере это относится к его новгородским страницам.

Кюстин дважды проезжал через Новгород по дороге из Петербурга в Москву и обратно — в августе и сентябре 1839 года. Проезжая через Великий Новгород в первый раз, он «крепко спал», в связи с чем потом сожалел, что не увидел «ни одной из древних построек этого города, который долго был республикой и стал колыбелью Российской империи», особенно «церкви святой Софии, с которой связана память о самых славных событиях русской истории до разграбления и окончательного порабощения Новгорода Иваном IV, предтечей всех современных тиранов».

На обратном пути в Петербург в сентябре отсутствие лошадей заставило маркиза задержаться в Новгороде, за шесть часов своей вынужденной остановки он смог осмотреть город и побывать в Софийском соборе, где, по его словам, «находятся гробницы Владимира Ярославича, умершего в 1051 году, матери его Анны, одного из константинопольских императоров, а также еще несколько любопытных захоронений».

По всей вероятности, Кюстин небрежно переписал фразу из путеводителя Ж.А. Шницлера «Россия, Польша и Финляндия» (1835) о том, что «в Софийском соборе находятся гробницы Владимира Ярославича, умершего в 1051 году, и Анны, его матери, отцом которой был константинопольский император».

Известно, что матерью новгородского князя Владимира Ярославича была дочь шведского короля Олафа Шётконунга принцесса Ингигерд. В 1019 году она стала женой Ярослава Мудрого и приняла христианское имя Ирина. Она жила как в Новгороде, так и в Киеве, поэтому местом ее захоронения считают как киевскую, так и новгородскую Софию.

«Повесть временных лет» сообщает о ее кончине, не называя ни имени, ни места: «Преставилась княгиня, жена Ярослава». В Новгородской первой летописи и в описаниях новгородских святынь XVII века есть указания на то, что она была захоронена в новгородском Софийском соборе вместе с сыном князем Владимиром. Во всех этих источниках она названа Анной. Под этим именем она вошла в пантеон русских святых, став первой русской святой скандинавского происхождения.

Пытаясь объяснить происхождение нового имени жены Ярослава Мудрого, Н.М. Карамзин предположил, что «Ярославова супруга именовалась в свете Ириною, а перед кончиною постриглась и была названа в монашестве Анною». С тех пор это объяснение утвердилось в официальной историографии и агиографии, а также популярной литературе. Писательница Лариса Васильева в книге «Жены русской короны» пишет, что, завершив «детородную функцию», Ингигерд «погружается в религию» и в 1045 году уезжает в Новгород к старшему сыну Владимиру по случаю закладки храма Святой Софии, где принимает монашеский постриг под именем Анны.