Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

В Компартии Эстонии в 1929 г. состояло 32 человека (десять из них являлись хозяевами и хозяйками конспиративных квартир; четыре работали в Совторгфлоте; десять человек составляли партийный аппарат; из оставшихся восьми четверо считались оппортунистами) [1603]. Полтора года спустя в КПЭ «случился крупный провал, после чего было решено «строить организацию децентрализовано» [1604]. Немногим лучше обстояло дело в Компартии Латвии, в которой на рубеже 20-х – 30-х гг. насчитывалось около 780 человек (из них в Риге – 205) [1605]. К концу 20-х гг. «выявилась полностью слабость», насчитывавшей несколько десятков человек партийной организации КП Литвы. В Москве отмечали, что у литовских коммунистов «вырабатывается мнение, что лучше иметь меньше членов партии, ибо тогда будет меньше работы и меньше придется работать в массах» [1606]. Из компартий востока Балтики самой сильной была компартия Финляндии. С середины 20-х гг. коммунисты (Партия рабочих и мелких земледельцев) имели в парламенте около десяти процентов мест. Резкий подъем антикоммунистического движения в 1929–1930 гг. сопровождался разгромом организационных структур партии. Весной 1932 г. в ФКП насчитывалось 250–280 ячеек по 3–4 человека [1607]. Если осенью 1929 г. Коминтерн считал ее способной возглавить борьбу значительных масс рабочего класса [1608], то спустя всего несколько месяцев от этих иллюзий пришлось отказаться: не оказав сопротивления «фашистскому перевороту», партия «заземлилась», склонилась к легальным формам работы, старые члены партии хотели лишь номинально оставаться в ней («платить членские взносы и ничего не делать») [1609]. После очередной волны арестов в Москве надолго утрачивали связь с финской секцией Коминтерна.

По этим причинам самостоятельный интерес для Политбюро представляла лишь компартия Польши – главный из «ближайших вероятных противников», и этот интерес в значительной мере окрашивался в военные тона. Осенью 1929 г. Политбюро дважды заслушивало «вопрос т. Уншлихта» «о привлечении в военно-учебные заведения коммунистов Запада» и после его «подработки» в РВС СССР и ИККИ разрешило «открыть польские инструкторские курсы со сроком обучения 9 месяцев в составе 30 слушателей» [1610].

Сектантская ориентация Коминтерна «сумеречной» (по выражению Э.Х. Kappa) для него первой половины 30-х гг. находила параллель в ограничениях, наложенных руководством ЦК ВКП(б) на связи советской общественности с различными профессиональными ассоциациями восточноевропейских стран. Одним из фильтров, предотвращавших саму постановку перед высшими партийными органами вопросов о развитии этих связей, являлась «общая отрицательная установка в отношении всякого рода начинаний, проводимых под флагом “славянства”» [1611]. «Славянизация» советской внешней политики, едва намеченная заявлениями Сталина в начале 1934 г. и продолженная его письмами членам Политбюро о «несвоевременности» публикации статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма» [1612], получила ясное выражение лишь в начале 1935 г., когда зазвучала тема «расовых и филологических связей, которые существуют наиболее крупных народностей нашего Союза с чехословацким народом» [1613].

Другое ограничение на развитие контактов советских общественных организаций с сочувствующими России зарубежными группами и ассоциациями вытекало из трезвого понимания Москвой, что посещение Советского Союза может обернуться холодным душем, если оно не будет должным образом «подготовлено». Осенью 1929 г. увеличение числа экскурсий из-за границы в Ленинград и Москву еще приветствовалось, поскольку продовольственное обеспечение в этих двух городах «относительно налажено и до недоедания далеко» [1614], но с весны-лета 1930 г. режим приглашений был ужесточен. В 1932 г. заместитель наркома Н.Н. Крестинский объяснял полпреду (протестовавшему против директивы отложить приезд в СССР делегации Института Масарика): «В настоящий момент для того, чтобы у делегации получилось благоприятное впечатление, нужно затратить на ее обслуживание очень много сил. Все же силы сейчас идут на организацию уборочной кампании» [1615].

Нехватка организационных и валютных ресурсов сдерживала попытки пропаганды советских достижений за рубежом. В частности, руководители Политбюро отказались поддержать план учреждения «Института советской культуры» в Праге, несмотря на то, что, по уверениям полпреда Аросева, с такой инициативой были готовы выступить Р. Роллан и З. Неедлы [1616]. Дискуссия о приглашении в СССР на октябрьские торжества 1933 г. делегации финских радикальных писателей («огненосцев») завершилась отказом «инстанции» ассигновать средства на покрытие расходов не только этой делегации, но и «всех подобных» [1617]. Приглашение в СССР общественных деятелей, писателей, ученых, журналистов и расширение «культурного обмена» рассматривалось советским руководством почти исключительно в качестве инструмента проведения «разовых внешнеполитических кампаний», подобных кратковременному сближению с Польшей (осень 1933 г.) или «активизации» усилий по упрочению советских позиций в Прибалтике (весна 1934 г.) [1618]. Проект создания печатного органа в Прибалтике для пропаганды советских достижений и политики добрососедства, неоднократно обсуждавшийся в Политбюро в 1928–1933 гг., так и не был осуществлен (в частности, из-за отсутствия валютных средств – 30–40 тыс. рублей в год) [1619]. Не менее красноречиво вскрывает прозаические мотивы сдержанности Москвы в отношении развития культурных связей постановление высшей инстанции «О международных конкурсах»: «Установить, что все международные конкурсы, намечаемые органами СССР и связанные с валютными платежами, могут объявляться лишь с разрешения ЦК» [1620].

Единственной крупной инициативой в области развития интернациональных связей, получившей в период 1929–1934 гг. поддержку Политбюро, стала организация кампании по выборам представителей советских поляков для участия в мировом съезде поляков в Варшаве (1929 г.). Проявленное руководителями СССР внимание к плану заведующего Отделом пропаганды и агитации объяснялось, главным образом, совпадением предложенной им политико-агитационной кампании с намерениями Политбюро нейтрализовать отрицательные, на его взгляд, последствия «постоянной уступчивости» советской дипломатии в ходе переговоров о подписании Московского протокола 9 февраля 1929 г. [1621]Неудача этой «общественной» акции, вероятно, явилась одной из причин отказа от повторения этого эксперимента в 1932 г. [1622]

В области связей с общественными организациями и проведения культурных акций с особой отчетливостью проявился прагматизм советской внешней политики. Целесообразность общественных и культурных контактов понималась как функция текущих межгосударственных отношений. Так, в начале 1934 г., отвергая идею устройства в СССР чешской выставки, куратор из НКИД писал в Прагу: «Непонятно, зачем нам начинать носиться с чехами и играть в сближение, когда они этого сближения пока не хотят… мы против осуществления таких мероприятий, которые создают впечатление приличных и налаженных отношений, когда в самом деле этого нет» [1623]. Задача влияния на общественное мнение зарубежных стран, формирования позитивного образа Советской страны, не говоря уже о пропаганде русского языка и наведения мостов с многочисленной русской общиной в «лимитрофных» государствах [1624], рассматривалась как побочная – либо как заведомо невыполнимая [1625]. Парадоксальным образом, классово-идеологический компонент, образовывавший «задний план» советской внешнеполитической практики, не побуждал отступать от узко прагматического видения ее задач, а напротив, ограничивал перспективы воздействия на общественное мнение в соседних государствах для укрепления международного влияния СССР [1626]. Достигнутое в 20-е гг. размежевание работы Коммунистического Интернационала и внешнеполитической деятельности СССР принесло последней не только высвобождение из-под повседневной дуалистичности, но и отдаляло ее от широких общественно-пропагандистских задач, что в значительной мере объясняет своеобразие комплекса решений Политбюро по проблемам негосударственных (коминтерновских или общественных) связей с западными соседними государствами.