Борис Ершов - Тверские ратоборцы

После завтрака я решил посмотреть, что делается в городе, хотя огромный столб густого чёрного дыма в Затьмачье был виден и из нашего двора, ибо дым этот исчезал где-то за облаками. Наша Верховская (ныне ул. Горького) была совершенно безлюдна, будто вымерла.

Была безлюдна и набережная. С берега Волги посмотрел, как горела швейная фабрика. Вернее, она не горела, ибо не видно было пламени, но как-то мощно тлела, источая чёрный дым сразу со всей своей территории.

На следующее утро, 14-го, когда было уже совсем светло, я выбрался из мрака убежища на свет Божий и увидел на улице Некрасова, совсем рядом, но по ту сторону реденького забора, мужчину и женщину. Мужчина нёс что-то на плече в мешке, а женщина в руках несла несколько крупных рыбин. Присмотревшись, я понял, что у неё в руках была презренная в те годы треска. Я не придал этому никакого значения и привычным путём по переулку Никитина пошёл к Волге — посмотреть, что делается в ближайшей округе. В переулке близ набережной я заметил несколько оживлённых человек, а подойдя поближе, увидел позорное зрелище: двери продсклада красноармейской столовой были взломаны, и внутри помещения суетились, словно обезумевшие, люди. Одни распихивали по карманам соль, другие высыпали из мешков прямо на пол излишки муки и крупы, убедившись, что не в состоянии утащить целый мешок, иные что-то разливали и переливали. Дикое безумие увлекло и меня. Где-то в тёмном углу мне подвернулись под руки небольшое ведро и солдатский котелок. Кто-то помог мне прямо из бочки налить полведра подсолнечного масла, а в котелок я сам нагрёб прямо с пола пшённой крупы и притащил всё домой. Но что-то помешало мне сразу известить об этом родителей... У нас в доме была хрюшка.

Отец, ничего не подозревая, из первого попавшегося ведра вылил в её корм не воду, а масло. Так чужое не пошло впрок ни нам, ни хрюшке, которая это есть отказалась.

Стрельба в городе усиливалась, то приближаясь к нам, то удалялась. Утром 15-го, когда я вышел из укрытия, было вокруг всё бело — ночью выпал снег, но с тёмного, затянутого сплошными низкими облаками неба моросил мерзкий дождичек. Стрельбы не было, но холодный и сырой воздух был наполнен каким-то отвратительным металлическим лязгом. Я отправился на разведку. Дойдя по переулку до Верховской, увидел, как через нашу улицу проходили незнакомые по цвету и очертанию танки, двигавшиеся по бывшему Тюремному переулку в сторону Волги, к вагонзаводу. В колонне были не только танки и броневики, но и мотоциклисты с пулемётами на колясках, и пехота на автомобилях. Никто не двигался пешим ходом. Все были в касках и грязно-зелёных плащах из непромокаемого материала, немного напоминавшего плотную клеёнку.

Вдруг одна машина свернула на обочину и остановилась. Из кабины вышел немец в плаще и каске, с пистолетом в кобуре левее пряжки поясного ремня и направился к нам (рядом со мной был хромой Гришка).

— Где спрятались русские солдаты? — спросил он довольно сносно по-русски.

— Мы не видели никаких солдат, — ответил Гришка. Немец направился к машине.

Когда немецкая колонна удалилась, я вышел на пустынную грязную набережную и пошел по направлению к заставе. По пути увидел два трупа убитых красноармейцев и несколько наших винтовок без затворов и без штыков, с погнутыми чуть ли не под прямым углом стволами. Цевья прикладов и ствольные накладки в месте изгиба стволов были сломаны и расщеплены. В овраге возле заставы увидел пятерых мёртвых красноармейцев.

Значит, были местные уличные бои. Стало ясно, откуда вчера доносилась близкая стрельба.

Утро 16 октября выдалось ясным, но морозным. Было понятно, что город заняли немцы, но на улицах их не было видно, однако когда потеплело, они появились, разгуливая в одних своих кителёчках, без шинелей. Потешными были у них сапоги — с голенищами вороночкой. Видел немца, у коего из-за голенища сапога торчала... нет, не солдатская ложка, а рукоятка парабеллума. Большинство немцев ездили на велосипедах с непривычными для нас красными шинами. Велосипеды, словно вьючные верблюды, были плотно увешаны сумками с кармашками, клапанами, ремешками и застёжками, а порою и просто воинскими ранцами. Маленькие немецкие бипланчики, фронтовые пикировщики «Хеншель-123», летали на задания сквозь дым от горящей швейной фабрики. Сбросив свои бомбы где-то в районе деревни Киселево или даже ближе, на обратном пути к аэродрому они откровенно резвились и развлекались; набирали высоту и пикировали в мощный, огромный до самых небес, слегка наклонённый ветром столб черного дыма. Выйдя из пике, опять взмывали ввысь и лишь после двух-трёх заходов удалялись на аэродром, чтобы с новым боекомплектом повторить всё сначала.

Легко и весело им было тогда, в первые дни, когда победа казалась близкой. А наши, кажется, не могли смириться с потерей Калинина. Попытки выбить немцев начались с первых дней оккупации. Артобстрелы города стали дополняться налетами нашей авиации. Видимо, лёгкой фронтовой авиации у наших в районе Калинина не было, да и вообще в первые дни дела с ней были плачевные. В налётах, как правило, с северной стороны и днём принимали участие громоздкие разнотипные самолёты, казалось, даже не связанные единой задачей. Обычно это были группы по 5—6 самолётов, но действовали они, казалось, независимо. И потери их были велики. Были и «бегства с поля боя», а однажды мы наблюдали, как 2 или 3 немецких истребителя «увели за собой» в сторону Мигалова наш двухкилевой бомбардировщик.

Меня поразила немецкая организация противовоздушной обороны. Если колонна остановилась, то первое, что делали немцы, — немедленно устанавливали на треногах зенитные пулеметы, расчехляли и готовили к бою «чух-пахи» — так я называл немецкие автоматические малокалиберные зенитные пушки. Лишь после этого приступали к другим делам. Но больше всего поражала согласованность средств при отражении наших налётов. Едва появившаяся в воздухе группа наших самолётов достигала какого-то рубежа, притаившийся город вдруг, словно по единой команде, будто взрывался, извергая навстречу беззащитным самолётам огненные снопы трасс смертоносных пуль и снарядов. Глядишь — один уже задымил, другой вспыхнул, как вата, смоченная бензином, а иные, не желая испытывать судьбу, беспорядочно сбросив бомбы, закладывали крутые виражи и ложились, если успевали, на обратный курс... Мало кто помнит, что один наш подбитый бомбардировщик упал на краю Хлебной (ныне Тверской) площади, близ того места, где теперь цирк. Он упал, но не взорвался.

В эти дни все жители нашей улицы пережидали бомбёжки и обстрелы в убежищах. Однажды после ночлега в своём убежище мы решили, когда рассветёт, пойти домой. В доме и в рядом стоявшей избушке ночевали немцы, в огороде — их лошади, а весь двор заняла их огромная армейская повозка. Из распахнутых настежь дверей дома и сеней валил густой дым. Только мы с отцом появились на дворе, как нас прихватили и повели в дом. Едва переступили порог — и чуть не провалились в подпол: люк был открыт, и через него немцы вёдрами растаскивали нашу картошку. Печь топилась по-чёрному, но это никого из них не беспокоило и не удивляло. Немцы не первый месяц были на нашей земле и, казалось бы, давно должны были усвоить, что печи в России делают с задвижками и вьюшками.