Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Вот и я в феврале загорал на мысе Барошев Мол, рассматривал грязное матросское тряпье на сером итальянском броненосце и мечтал побывать на «Шестом континенте». Из Фиуме [351] доносились звонки трамваев, песни девушек, в весенней тишине плавно скользили паруса кьоджинских [352] моряков, а я тосковал по северному «Шестому континенту».

И вот теперь здесь, после того как я высадился на этом самом «Шестом континенте, С.С.С.Р.», в стране волков и самоваров, меня вдруг охватила страстная и необузданная тоска по весне. Как это несерьезно, как по-женски своенравно!

Я сидел в садике Химического института и рассматривал при солнечном свете город с его газометрами, фабричными заборами, заводскими трубами, новостройками и строительными лесами. Издалека послышалась оркестровая музыка, ветер донес отдельные такты марша Ракоци [353] , и вдруг этот город показался мне одним из индустриальных центров, таким же, как все столичные города на ограниченном пространстве нашего маленького шарика. Люди устают на работе, они бросают монетки в музыкальные автоматы, жуют булочки, пьют водку, а природа вокруг бедная, почва желтая и песчаная. Здесь стоит Химический институт, а в нем — линолеум, пробирки, бетон, все чисто и отмыто до блеска, как и положено в научных учреждениях XX века. На мраморных плитах вырезаны имена Менделеева, Ломоносова и Мечникова, здесь все ясно и определенно, и у каждого предмета в витрине на стеклянных подпорках свой номер. Люди ведь невероятно умные животные, и такой же порядок, как в этом Химическом институте, вскоре будет на всем земном шаре. Экспорт и импорт будут уравновешивать друг друга, а все статистические таблицы будут в тысячу, в тысячу сто раз достовернее сегодняшних таблиц. Не будет больше ни английского фунта, ни доллара, но все же останутся еще кое-какие импульсивные, неорганизованные личности, которые в ожидании весны будут прислушиваться к стуку колеблемых ветром ветвей. Такие люди станут позором и отбросами химических институтов, но все же они захотят почувствовать, не прорастает ли трава на клумбах и не доносит ли ветер аромат цветущих черешен. Эти сумасшедшие будут слушать чириканье воробьев и наблюдать за полетом облаков с пристальностью, достойной уважения. Весной они будут ощущать тоску: ведь человек представляет собой комплекс ясности, синевы перспектив весенней поры и движения во времени, а это означает не что иное, как непрерывный звездопад образов и обвал красок, ароматов и звуков в никуда. Человек движется, как лавина этих туманностей, красок и звуков, и его тоска — всего лишь один из пестрых обманов, одно из кажущихся проявлений реальности.

Реальность войны человеку отвратительна. Ведь уже Гомер начал «Илиаду» с описания убийственного гнева Ахилла:

Геродот полагал, что войны — это дело рук демонов, Сократ же говорил о войне и о генералах с иронической интонацией современного пацифиста. («Следует философствовать до тех пор, пока на полководцев не будут смотреть как на погонщиков ослов!»)

Платон мечтал о Республике и правителях-философах, а Дэвиду Юму принадлежат следующие превосходные слова о войне: «Я смотрю на воюющие народы, как на пьянчуг, дубасящих друг друга в посудной лавке. Мало того, что им придется долго залечивать нанесенные друг другу раны, им придется также возместить весь нанесенный ими ущерб!» Это изречение тайный якобинец Иммануил Кант поставил эпиграфом к своему сочинению «О вечном мире». Название для него он заимствовал из сатирической вывески в голландском трактире, на которой в качестве символа вечного мира было изображено кладбище. Паскаль писал о войне с резкостью гравировальной иглы Гойи. («Los desastros de la guerra») [356]. Начиная с Наполеона, который многократно заявлял, что ненавидит войну, и кончая Толстым и Стендалем, все европейцы поднимали свой голос против войны, осуждая это допотопное чудовище за его роковые последствия, но не исследуя действительных причин этого преступления.

I Интернационал, который уже не был результатом туманных устремлений изолированных одиночек, но стал первым сознательным движением, основанным на определенной космополитической концепции, в 1867 г. в Лозанне принял свою первую антивоенную резолюцию об отмене всеобщей воинской повинности [357] . Во время австро-прусской и австро-итальянской войн 1866 г. I Интернационал недвусмысленно заявил, что сама механика войны создает благоприятную ситуацию для возможности классового освобождения, поскольку «рабочая сила интернациональна и не имеет отечества» [358] .

Двадцать лет спустя в Париже (1889), затем в Брюсселе (1891) и в Цюрихе (1893) II Интернационал единогласно принял резолюции против военных бюджетов, за международное разоружение. То же самое было сделано в Лондоне (1896), в Штутгарте (1907), в Копенгагене и Париже (1910) и, наконец, в Базеле (1912) [359] .

Особенно решительной была базельская резолюция, поставленная на голосование в ноябре 1912 г. под сильным впечатлением опыта [Первой] Балканской войны [360] . Базельский конгресс предупредил европейские правительства, что «германо-французская война привела к Коммуне, а русско-японская война привела в движение революционные силы народов Российской империи. Пролетарии считают свое взаимное уничтожение преступлением во имя прибыли капиталистов и славы династий».

Ленинизм — не что иное, как эти десять резолюций Первого и Второго Интернационалов, примененные к империалистической реальности международного военного конфликта 1914–1918 гг. и осуществление марксистских тезисов Коммунистического манифеста 1848 г. Таким образом, ленинизм — это результат прорыва устремлений Платона и Сократа, Канта и Маркса, и тот, кто хочет размышлять об этой проблеме реалистически и трезво, должен безусловно представить ее себе на фоне пламенеющего горизонта мировой войны, с которой он неразрывно связан. Ленин появился после того, как погибли двенадцать миллионов. Когда с антенн Кронштадта прогремел первый ленинский радиосигнал «Всем! Всем! Всем!» [361] , во всех солдатских окопах от Ипра и Вердена до Македонии и Риги началось брожение, полное светлых надежд. В глазах воюющих масс разных национальностей ленинизм предстал символом мира, в этом и состояла его сила и таинство его магии. Люди вышли из окопов и траншей, они перерезали колючую проволоку и по-братски пожимали друг другу руки, целовались и плакали. На фронте в тысячи километров от Балтики до Карпат вместо орудийных залпов и пулеметной стрельбы бренчали балалайки, солдаты угощали друг друга и пели песни. В этот момент осуществился тезис Сократа, «на полководцев посмотрели как на погонщиков ослов», и все толпами, с песнями двинулись по домам. «Мир без захватов и грабежа» [362] . «Мир — народам, заводы — рабочим, земля — крестьянам». Таковы были ленинские директивы, прозвучавшие среди хаоса и анархии последней империалистической эпохи, и я думаю, что не было ни одного воюющего субъекта во всей Европе (субъекта, который был в состоянии думать и в соответствии с законами мышления делать логические заключения), который не ощутил бы впечатляющую истинность ленинских тезисов. [363] [364] Речь шла о том, чтобы воюющие европейцы протянули друг другу руки и прекратили бойню. Несколько лет назад, выступая по проблеме русской революции перед университетской молодежью в Белграде, я сравнил эти события 1917 г. с положением в механике, когда подброшенное вверх физическое тело достигает наивысшей точки и гравитация становится равной нулю.