Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Он не упал с неба подобно метеориту на балкон особняка царской фаворитки балерины Кшесинской, чтобы подстрекать петроградскую толпу на Невском проспекте; напротив, будучи последовательным марксистом и интернационалистом, он изучал и разрабатывал этот огромный материал своей исторической роли. Его творение сейчас стоит подобно гигантскому дредноуту СССР (Союз Советских Социалистических Республик), оснащенному орудиями самого тяжелого калибра, и теперь это не резолюция на бумаге и не фраза на торжественном заседании конгресса, а реальный противовес — весь этот необозримый континент от Тихого океана до Европы, который в освободительном движении колониальных масс Ближнего и Дальнего Востока, Индии и Индокитая [381] будет играть ту историческую роль, которую бонапартизм сыграл для народов феодальной Центральной Европы.

Картина событий, которую европейский буржуазный интеллект создает в своем представлении об историческом и культурном развитии, неясна и мало соответствует действительности.

Например, Г. Ф. Николаи, один из самых блестящих европейских интеллектуалов, который победил в себе недостойную ограниченность идей мелкобуржуазного национализма (которые Ницше называет Hornvieh-Nationalizmus — национализм рогатого скота), этот человек сначала заблудился в тумане утопий, а потом — и в скепсисе разрушения иллюзий [382].

Напрасно Николаи цитирует Гомера: «…Тот беззаконен, безроден, скиталец бездомный, Кто междоусобную брань человекам ужасную любит» [383], чтобы аргументацией ad hominem [384]повернуть линию развития Германии с Эссена Круппа назад к Веймару Гете, в момент, когда поступь истории стала железной (выражение Маркса) и когда в реальности происходит поворот на все 180° от благих пожеланий (pia desideria) благородных одиночек.

Ленин всегда был принципиальным противником подобного утопизма. Еще 1 мая 1915 г. он писал о трех разновидностях стремления к миру. Во-первых, страх богатых перед революцией; во-вторых, расплывчатая тоска мелких буржуа и полупролетариев по передышке; и в-третьих — сознательная воля к миру, который не будет демократическим миром мелкобуржуазных филантропов, но результатом систематической антивоенной пропаганды среди масс. Ленин выступает против мелкобуржуазного и утопического лозунга Соединенных Штатов Европы, за захват и осуществление власти пролетариата в одном или целой группе государств и за победоносную войну этих государств против капиталистического мира (August 1915. Sozialdemokrat, № 44. Позиция якобинства по отношению к феодальной Европе). У Ленина отсутствует ложный декламаторский пафос по отношению к неким туманным географическим объединениям, свойственный какому-нибудь Ханслику или Герману Бару (Dr. Ervin Hanslick: Desterreich, Erde und Geist. Wien, 1917) [385], и опоздавшие на двадцать лет туманные панъевропейские иллюзии какого-нибудь графа Куденхофа-Калерги; это для него в той же мере антипатично и далеко, как и космополитическая тональность биржевых ведомостей на Трафальгар-сквер.

Ленинизм — это принципиальное отрицание мелкобуржуазного филистерства, невзирая на его социал-демократическую окраску [386] [387] (Масарик, Каутский) или на его непоследовательное фразерство в области политики и культуры.

Аналитик марксизма и поклонник эмпириокритицизма Фриц Адлер схватил браунинг и выстрелил в графа Штюргка, тем самым демонстрируя свое несогласие с германской концепцией «Дранг нах Остен», с одной стороны, и с «социалистической» надгосударственностью Реннера — с другой [388] . Ленинизм — это не изолированный и отчаянный револьверный выстрел в салоне у Майзеля и Шадена [389] в отдельно взятого представителя феодальной и финансовой власти, но огромная артиллерийская батарея самого тяжелого калибра, сформированная и организованная против всей международной денежной артиллерии по всем правилам искусства и стратегии. Ленинизм возник как подтверждение тезиса, что войны — это явление, сопутствующее нынешнему экономическому строю; как подтверждение тезиса, что XX век, век империалистических войн, характеризуется включением Азии в исторический процесс и ускоренным развитием социальной революции, которая сначала сможет утвердиться в отдельной группе государств с тем, чтобы потом победить повсюду и осуществить высший уровень производства в международном масштабе.

Судя по некоторым признакам, буржуазная Европа гибнет. Не только потому, что вся международная политика превратилась в бесстыдную торговлю принципами и идеями и проституцию ради стремления к обладанию материальными благами (макиавеллизм стал культом политиков), но и потому, что все те же симптомы вражды, учащенного пульса и тревожной вибрации от погони за даровыми барышами проявляются во всех областях духовной жизни. Искусство индустриализовано, и вместо романтического стремления к красоте ныне производится товар. Неврастения, истерия и порнография — товар для неврастеничных и истеричных потребителей. Абсолютное торжество секса! Сегодня женщина находит свою миссию в инфантильном обожании самой последней моды. Гетера вытесняет патриархальную мать! (См. Вейнингера и Стриндберга.) Произведения искусства и живопись превращаются в декорации, в механическое художественное ремесло. (Начиная с Сецессиона и кончая дадаизмом, Европой правит блеф.) Музыка и литература, типично аристократически декадентские, полны откровений умирающих патрициев, в то время как на периферии появляются варвары [390]. От Бодлера и Верлена до Анатоля Франса и Марселя Пруста, от Шопена до Гюстава Малера все те же явления «осеннего умирания». Гибель современной буржуазной реальности аналогична гибели античности. (Spengler: «Unetrgangdes Abedlandes».) Софисты, циники, стоики и Эпикур во времена античности; псевдоматериалисты и декаденты различных философских течений сегодня. Падение вкуса во времена античности в точности отвечает падению современного вкуса. Начиная с Энгра, до Пауля Клее и Кандинского, уровень изобразительного искусства стремительно падает, и какой-нибудь Фишер фон Эрлах сопоставим с вагнеровскими бронзовыми лаврами и сецессионистскими кариатидами в такой же мере, как в литературе Дидро соотносится с любым из современных журналистов и писак. (Имена в данном случае второстепенны и одиозны.) Сопоставьте безвкусицу последних столетий Римской империи, эти эклектические сочетания дорических и ионических колонн в пропилеях, скомбинированные с египетскими пальмовыми колоннами и сфинксами, и нынешнюю эклектическую, бессмысленную архитектуру огромных банковских зданий в индустриальных городах.

В соответствии с современным вкусом, меандр служит украшением майолики какого-нибудь ватерклозета, и разрушение формы, начиная с парнасцев и кончая экспрессионизмом, — еще один симптом хаоса и распада. Наш «варварский гений» Мицич [391] считает, что Данте был бы недостоин сотрудничать в журнале «Зенит» [392] . Такие сенсации, как арабская музыка, негритянская пластика, негритянские танцы, шимми, фокстрот, регтайм, саксофоны, — вот любимая музыка европейской буржуазной публики после Баха, Моцарта и Бетховена. Культ Африки, Индии, Явы. Вначале был александрийский культ формы, монотонность его привела к загниванию талантов, и наступил период скепсиса и лиризма разложения [393]. Девять десятых европейской лирики написано в тональности умирания. Этот унылый культ нюансировки в конце концов выродился в абсурд, продолжающий пожирать прекрасное, как раковая опухоль душит живые ткани. В области научно-теоретической тоже хаос и всеобщее разрушение принципов. Принципы Ньютона, величественные, как статуи Микеланджело, сегодня, в эпоху молекулярной механики, исчезают подобно фантомам. После принципа сохранения материи, провозглашенного Лавуазье, появляются системы, для которых все, что не является мыслью, ничего не значит. Вещество дематериализуется до понятия, и после огромного романтического энтузиазма и восторга перед материей, когда казалось, что метафизика окончательно выброшена из повестки дня, снова стали писать о Боге. (Невозможно доказать, что его нет, так же как и доказать обратное.)