Игорь Всеволжский - Ночные туманы

На высокой каталке провезли мертвенно-бледного Сарычева. Он либо был без сознания, либо спал. Адмирал заглянул матросу в лицо, покачал головой.

Это был мучительный день. Лэа не пришла. Я несколько раз звонил в госпиталь. Дежурный врач отвечал: "Состояние очень тяжелое". Я мучился. Боялся ответственности? Ну нет! За свой промах я готов был понести самое тяжелое наказание. Я сам себя осуждал.

Разве в наказании дело? Как дальше жить, если Сарычев все же умрет? Какими глазами посмотрю я на его мать? Я вспомнил письмо ее, когда-то меня насмешившее. Оно начиналось так: "Товарищ отец-командир..."

Наверное, вид у меня был совсем нехороший, потому что Дементьев, зайдя меня навестить, стал утешать: мол, все обойдется. А Веста, не сводя с меня глаз, подсовывала мне под руку свои теплые уши. Я готов был снова ринуться в госпиталь, хотя знал, что это бесполезно: меня не пустят дальше ворот. Позвонил еще раз по телефону.

Дежурный врач с сочувствием ответил, что созван срочный консилиум.

- Это товарищ адмирал? - спросил он.

- Нет.

- Сарычев сын ваш?

- Больше. Он мой подчиненный.

Внутренний голос спросил вдруг с пристрастием:

"А если бы твоей вины не было, ты бы так же стал терзаться о нем? Помнишь, Лэа тебе говорила, что некоторые больные матросы лежат заброшенные, их начальники не только не зайдут навестить, но даже о них не справляются?.. Чепуха! При чем тут моя вина? Мне дорог Человек, прежде всего Человек..."

Я вспомнил Сарычева, его милое, застенчивое лицо, вспомнил, как он смешил, бывало, матросов в свободное время, вспомнил, как отмечал я заслуги его перед строем...

Продолжал размышлять.

"Товарищ адмирал?" - спросил дежурный врач. Значит, и адмирал звонил не раз в госпиталь. А на адмирале нет никакой вины за то, что случилось.

У адмирала людей в подчинении в десятки раз больше, чем у меня. И все же он в госпиталь приехал раньше меня...

Лэа не пришла ночевать. За окном лил тяжелый дождь. Веста повизгивала во сне. За стеной похрапывала старушка Подтелкова. Один я не спал. Я представлял себе врачей в белых халатах у постели больного и Лэа, мою Лэа, среди них, у изголовья умирающего Сарычева.

Несколько дней и ночей шла борьба за жизнь Человека. Молодого, лишь начинавшего жизнь Человека, которому никак нельзя умереть. Когда меня допустили в палату, я увидел какие-то сооружения, из которых медленно капали в вены больного живительные растворы, врачей, склонившихся над ним, и Лэа, хлопотавшую тут же.

С материнской нежностью она обтирала лоб Сарычеву, поправляла подушку, улавливала его почти беззвучные просьбы.

Усатый хирург больше меня не отчитывал. Он говорил мне коротко:

- Не гарантирую, но появились надежды. Сарычев нам помогает. Борется огромной волей своей - волей к жизни. Такой молодчина!

И верно. Однажды раскрыл он глаза и узнал меня.

Слабое подобие улыбки появилось на его губах. Он сказал внятно:

- А я не умру... Мне нельзя умирать...

В эти дни я проникся огромным уважением к людям в белых халатах. Не мы одни несем вахту на мостике.

Вахту несут и они. Раньше, проходя мимо каменных корпусов госпиталя, я взирал на них равнодушно. Теперь я знаю, что происходит за стенами.

Сарычева часто навещали товарищи. Через полтора месяца он пришел на корабль.

- Я знаю, вы сами ошибку свою осудили. К счастью, жив он остался. Только бессердечный человек в случае его смерти мог бы шагать по жизни спокойно. Вы не сумели бы. Надеюсь, выводы сделали, Юрий Леонтьевич? спросил адмирал.

Лэа пришла с дежурства домой, когда я уходил в море. Нам часто так приходилось встречаться - на час или даже на десять минут. Лэа, жена моя, моя радость и счастье, я уверен, что мы проживем с тобой много лет душа в душу, как прожили бабка с дедом!

Я крепко обнял ее.

- До скорого, - сказал я, целуя ее, хотя знал, что не возвращусь ни сегодня, ни завтра.

- До скорого, - повторила Лэа, хотя сердцем почувствовала, что не увидит меня много дней.

Ну, что ж? Я - моряк, а она - жена моряка.

Я много плаваю. И это в порядке вещей. Моряком можно стать только в море. И хотя нам помогают нынче совершеннейшие приборы, они не думают за нас, как полагают недоумки и простаки. Приборы не могут заменить человеческий ум. Но человеку они помогают решать сложные задачи. И мы, моряки, их решаем. Днем, ночью, в шторм и в туманы. Нас никто никогда не застанет врасплох.

После очередных стрельб меня познакомили в Доме офицеров с очень молодым веселым летчиком, и я узнал, что это он кричал нам с небес: "Цель поражена"

или "Прямое попадание". Мне захотелось обнять его и расцеловать его мальчишеское озорное лицо.

У меня на столе лежит длинный список под заголовком: "Поздравить с днем рождения". Против каждой фамилии - число.

День рождения бывает всего раз в году. Родные у матроса далеко, а кое у кого их и вовсе нет. Такому бывает особенно грустно. И когда офицер или матрос видит, что его памятный день не забыли, что его окружают товарищи как радостно у него на душе!

Вчера я поздравил матроса Куракина. Он сирота. Кок преподнес ему торт. Куракин держал его, и его большие, умелые матросские руки дрожали...

Относиться бережно и внимательно к людям меня научил адмирал...

Включаю радио. Георг Отс проникновенно поет "Хотят ли русские войны".

У адмирала война отняла его лучших друзей, здоровье и молодость. У Бессонова трое ребят, и старший уже бегает в школу. Тафанчук в своем садике выращивает такой виноград, какого не найдешь на всем побережье. Он выдаст замуж дочерей, и они принесут ему внуков. Разве захочет боцман, чтобы бомбы сожгли его садик?! Не хочет воевать и радиометрист Сеня Ивашкин, у него прелестная невеста. Ее зовут Сашенькой. В дни увольнения она терпеливо ждет Сеню у проходной.

Никто не хочет войны. Но если "останется один только выход, как говорил Алексей Лебедев, и Родина нас позовет" (а для меня Родина - это и бабка, и дед, и мама, и Лэа, и сын, которого мы с нетерпением ждем, и город, дважды возникший из развалин и пепла), я буду драться за Родину, драться и драться с мужеством, стойкостью и отвагой отцов. У них не было моего замечательного оружия. У меня оно есть...

Мне остается рассказать о том, что произошло при мне в Севастополе, о том, что я узнал от Сергея Ивановича, от жены его Ольги Захаровны и от сына их Севы.

ГЛАВА, ЗАВЕРШАЮЩАЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ

ЗАКАТ И ВОСХОД

Сергей Иванович возвращался пешком, немного усталый, удовлетворенный беседой с офицерами катеров.

В них он видел себя, и не только себя - Севу Гущина.

И традиции катерников передавались им, как наследственные черты.

Адмирал дошел до Большой Морской, когда уже сильно стемнело и в городе стали зажигаться огни. Была суббота, и люди торопились в магазины. Магазины! Их не было в двадцатом году. А в сорок первом? Удивительно приятная вещь витрина, отбрасывающая на тротуар веселый, ласкающий свет...