Игорь Всеволжский - Ночные туманы

Она начала оживать, как оживает поврежденное деревцо.

Я узнал, как она ходила в Атлантику: страшный шторм захлестывал их маленькое суденышко. Вспоминая отца, отворачивалась и незаметно вытирала глаза. Я рискнул повести ее в ресторан. Думал, она отвлечется от своих горестных дум. Курортники шумно ели, горланили, стараясь перекричать оркестр, пытались танцевать твист. Мы ушли.

- Что ты теперь будешь делать? - спросил я Лэа, провожая ее домой.

- Как - что? Работать. А ты? Тебе скоро пора уезжать?

- Да. Отпуск кончается.

- И я опять долго тебя не увижу.

Она незаметно перешла снова на "ты".

- Ты, если хочешь, можешь меня видеть всегда, - сказал я.

- Ты останешься здесь? - обрадовалась она. - Разве это возможно?

- Ты наивная девочка, Лэа. Что я буду тут делать?

Ты поедешь со мной...

- Я? С тобой?

- Ну да, Лэа, милая, может быть, сейчас говорить об этом не время, но я скажу тебе всё: одна мечта была у меня все эти годы - ты. Молчи, молчи, Лэа, дай все скажу. Я встречал других девушек - и вспоминал о тебе. Я приходил к себе в комнату и всегда думал: как был бы я счастлив, если бы ты была в ней хозяйкой!

Впрочем, - признался я, - комнатка у меня в Севастополе плохонькая и тесная.

- Но я стара для тебя... - услышал я в темноте.

- Стара? Почему? Мы с тобой однолетки.

Но все же она прошептала:

- Я вдова. И Андрее...

- Клянусь, никогда не напомню о нем...

Я осмелел и обнял ее. Она не противилась.

И почувствовал несмелое прикосновение крепких, горячих губ.

Потом было несколько дней торопливых хлопот. Мы собирали вещи, Лэа сдавала дела в поликлинике, прощалась с друзьями. Я послал телеграмму комдиву - просил прислать жене литер. Получил его авиапочтой и в том же конверте нашел письмо от матросов: "Поздравляем с женитьбой, желаем большого счастья Вам и боевой Вашей подруге".

Перед отъездом я увидел небольшой обелиск в память "Смелого". Он был забыт и зарос травой. Если бы в парке сохранился сам "Смелый", было бы куда лучше.

В Таллине Лэа встретили как родную дочь. И дед, и бабка, и мама не знали, где ее усадить, какие ей сделать подарки.

Лэа с трудом выговаривала "Варсаноф-ий Михайлович", и он предложил: "Да зови ты меня просто дедом". Мама ее называла дочкой.

Мы жили в Таллине суматошно. Приходили гости - знакомые бабки и деда, желали нам счастья. А мы уже были так счастливы!

Настала пора расставаться с родными. Мы опаздывали, пришлось лететь самолетом. Когда самолет поднялся и мы увидели под собой остроконечные вышки и башни, я вспомнил, как ехал когда-то с ней в поезде...

Ее рука лежала на подлокотнике, и я тихонько, чтобы никто не заметил, погладил ее. Она ответила коротким пожатием.

В Москве мы едва успели перекусить в аэропорту. В Симферополе взяли на аэродроме такси.

Когда мы приехали в домик старушки Подтелковой, Лэа воскликнула: "Как мило!" А я-то боялся, что она придет в ужас. Старушка поздравила нас, расцеловала.

Не успели мы разложить вещи, как появился радиометрист Ивашкин. Он принес огромный букет и вручил его Лэа.

- Это мне? - удивилась она.

- Так точно, от команды супруге товарища старшего лейтенанта.

Вслед за ним ворвалась Веста, визжа и бушуя от счастья, облобызала меня, обнюхала Лэа и принялась ласкаться.

- Мы будем друзьями... - обрадовалась Лэа.

Неожиданно к нам пришел адмирал. Познакомился с

Лэа, посидел, поговорил.

Лэа удивилась его приходу, но я сказал, что удивился не меньше, когда в начале моей службы адмирал пришел на мой катер и поздравил меня с днем рождения при выстроенной команде. Я и сам-то об этом дне вспомнил, лишь получив телеграмму от мамы и деда.

- У нас это называют "законом морского товарищества", - сказал я ей с гордостью.

У моей жены оказалось множество совершенств: она сама себе шила платья, и они выглядели куда элегантнее, чем сшитые в ателье. Она вышивала, и ее вышивки получали премии на выставках рукоделия. Она рисовала, и на стене нашей комнатки рядом с засохшей веткой магнолии появились ее акварели. Она вкусно готовила - даже старушка Подтелкова могла кое-чему у нее поучиться.

Лэа была общительна. Она дружила и с девушками-бойцами, и с женщинами вдвое старше себя.

Но когда Лэа предложили участвовать в самодеятельном концерте, она наотрез отказалась: "Не пою, не танцую, не читаю стихов - нет таланта". Костюмы участникам, правда, она придумывала необыкновенные...

Как-то я заикнулся о том, что нам бы хорошо переехать. Лэа возразила:

- Что ты? Наша старушка ужасно расстроится.

А она у нас такая милая, славная. Не будем ее обижать...

И мы остались у старушки Подтелковой. Иногда в нашу комнатку набивалось столько народу, что приходилось настежь раскрывать окна, заставленные горшками с китайскими розами. Нам было хорошо, и ничего лучшего мы не желали.

Лэа работала в морском госпитале. Возвращалась с дежурств усталой. Но мне она всегда улыбалась.

В одном из походов, когда я заменял Бессонова (ои был в отпуске), заболел моторист Сарычев. Он жаловался на боль в животе. Но когда Дементьев предложил его подменить, Сарычев отказался и с укором сказал: "В войну тяжкораненые выстаивали до конца вахту. А я не ранен". Дементьев пришел на мостик и доложил. Я решил: "Хорошо, выполним его просьбу". (Как я потом проклинал себя за такое решение!)

Когда мы вернулись в базу, наш врач, осмотрев Сарычева (моториста вынесли товарищи на руках, он дрожал мелкой дрожью), сердито сказал:

- Немедленно в госпиталь. Боюсь, не довезем. И вы ему разрешили стоять у моторов? Эх, вы!

Сарычева увезли в санитарной машине.

Часа через два я приехал в госпиталь. Встретил Лэа:

- Операция продолжается, Юри. Операция очень тяжелая.

С удивлением я увидел в госпитале своего адмирала:

Сергей Иванович, в белом халате, стоял у окна. Лицо у него было такое, как будто родной его сын лежал на операционном столе.

Я пришел в госпиталь после него!

А кому, как не мне, надо было быть первым?

Лэа сказала:

- Прости милый, больные ждут.

И ушла.

Томительно текло время. Сергей Иванович постукивал пальцами по стеклу. За окном было все мокро - и дома, и деревья. Наконец раскрылись белые двери, вошел усатый человек в белой шапочке и белом халате. Не обращая на меня внимания, подошел к адмиралу:

- Сергей Иванович, здравствуй. Зачем к нам пожаловал? Твой? - спросил понимающе.

Адмирал ответил:

- Мой, Иван Иннокентьевич, мой. Вызволишь?

- Ручаться не могу. Слишком поздно его к нам доставили. Но надеюсь, что молодой организм переборет...

- В его возрасте умирать непростительно. Вся жизнь впереди...

- Безусловно, - согласился врач и тут только заметил меня: - А вы чего ждете?

- Сарычев с его корабля, - пояснил адмирал.

- Как же это вы, батенька, а? - обрушился на меня усатый хирург. Оставили в таком состоянии стоять у моторов? Поберечь надо было, в кают-компании уложить на диванчик, предоставить полный покой. Могли и до берега не дотянуть. Потеряли бы человека! Эх вы, молодежь, молодежь! Один - романтик, другой - романтик, а жизнь нам дается всего один раз. В войну, правда, раненые не покидали постов. Но сейчас мирное время. И перитонит почище любого ранения. Прошу прощения, Сергей Иванович, у меня операция. Напряженнейший день...