Анатолий Елкин - Арбатская повесть

Возвращаюсь к событиям 1-й мировой войны и гибели «Марии». Причастность многих бывших моряков к масонским ложам — общеизвестный факт, т. к. масонство было широко распространено тогда на флоте. Знаю, что командующий Черноморским флотом адмирал Эбергард был таковым, но сведений о принадлежности к масонству адм. Колчака не имею, хотя, судя по «поддержке», оказанной ему «братьями» западными союзниками, можно предположить то же самое, а то, что они же потом выдали его, не опровергает предположений, т. к. иногда подобным образом ложи расправлялись с неугодными или «маврами, сделавшими свое дело»…

Отнюдь не являюсь «паникером» или одержимым ненавистью или «идеей фикс», все же возможность подобного заговора не исключаю и исследую его наряду со всеми другими возможными версиями, в том числе и немецкой подрывной работой».

Версия В. М. Томича была настолько неожиданной, что в нее трудно было поверить. Вероятно, какая-то косвенная причастность масонства к интересующей нас проблеме есть.

Но тщательное изучение всех материалов прямых данных «за» высказанное предположение не дает..

Впрочем, предположения В. М. Томича при внимательном изучении не покажутся фантастическими. Связь русских правящих кругов с масонством была теснейшей. Историк Н. Яковлев, специально посвятивший этой проблеме многие страницы своего замечательного труда «1 августа 1914», на основании впервые публикуемых материалов рассказывает, какие усилия прилагали и прилагают деятели белой эмиграции (в том числе Керенский, Милюков, Дан, Кускова и другие), чтобы общественности не стали известными их темные связи с масонством. Как и связь с охранкой, разведкой и многими иными учреждениями и организациями старой России.

Возможно, обнаружатся в будущем и какие-то материалы о причастности масонов к истории «Марии». Во всяком случае, уже и сейчас нам очевидно, что если и действовали здесь факторы такого рода, то не они определили главный ход событий.

Ходы и тропки научного поиска воистину неисповедимы!..

Помните, в «Утреннем взрыве» С. Сергеева-Ценского происходит диалог между двумя героями повести:

«— А каков он из себя, этот Колчак? Интересуюсь как художник, то есть мыслящий образами.

И, спросив это, Алексей Фомич смотрел на Калугина, ожидая от него рисунка головы, лица, фигуры этого командующего флотом.

— Колчак… он, говорят, из бессарабских дворян, впрочем, точно не знаю, — сказал Калугин. — Каков из себя?.. Брови у него черные, как две пиявки, нос длинный и крючком…

— Гм… Вон ка-кой! — разочарованно протянул Сыромолотов. — До него был адмирал Эбергард, швед по происхождению… Как мы гостеприимны!.. А я слышу, читаю: Колчак, и даже не понимаю, что это за фамилия такая!

— Гриб такой есть — колчак. Южное название, — пояснил Калугин.

— А-а, гри-иб! Вот что скрывается под этим таинственным словом! — протянул Сыромолотов.

— Гриб!.. И, наверное, очень ядовитый он, этот гриб… никак не иначе, что ядовитый…»

Как вы уже знаете, сразу после катастрофы среди других версий бытовала и та, что якобы самому А. Колчаку, командовавшему тогда Черноморским флотом, был на руку взрыв «Марии», дабы… «уничтожить гнездо революционной заразы».

Не раз и не два во время нелегкого, порой изнуряющего поиска тайны «Императрицы Марии» приходила мне в голову мысль явно несостоятельная: «Как бы узнать — что думал и предполагал по этому поводу сам командующий Черноморским флотом вице-адмирал А. В. Колчак?» Его свидетельство в таком деле немаловажно!

Но как такое свидетельство раздобудешь? Десятки раз перечитываю «Допросы Колчака», проведенные перед его расстрелом.

Заседание Чрезвычайной следственной комиссии 24 января 1920 года:

«Алексеевский.Что касается взрыва, то было бы важно, чтобы вы сказали, чему вы после расследования приписывали взрыв и последовавшую гибель броненосца.

Колчак.Насколько следствие могло выяснить, насколько это было ясно из всей обстановки, я считал, что злого умысла здесь не было. Подобных взрывов произошел целый ряд и за границей во время войны — в Италии, Германии, Англии. Я приписывал это тем совершенно непредусмотренным процессам в массах новых порохов, которые заготовлялись во время войны. В мирное время эти пороха изготовлялись не в таких количествах, поэтому была более тщательная выделка их на заводах… Другой причиной могла явиться какая-нибудь неосторожность, которой, впрочем, не предполагаю. Во всяком случае, никаких данных, что это был злой умысел, не было».

Колчак был знаком с выводами Комиссии, и «наивность» его размышлений несерьезна, деланна.

О «Марии» в стенограммах мало. Да это и понятно. Разве могли интересовать тогда следователей, допрашивавших едва ли не главного деятеля русской контрреволюции, подробности оттесненной грозными событиями на невидимо-далекий план трагедии 1916 года! Поважнее были дела у этих следователей.

И вдруг — еще одно письмо из-за океана:

«Прочитал ваши очерки в «Технике — молодежи», который купил по случаю в Нью-Йорке. Посылаю вам вырезку из здешних белоэмигрантских газет, которые резко выступили против вас. Конечно, вся их истерика несерьезна. Для них ваш очерк — лишь очередной повод вылить ушат грязи на Советскую Россию… Не знаю, может быть, мое письмо поможет вам в вашем поиске. Хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Вы, безусловно, читали стенограммы «Допросов Колчака» (они изданы в СССР). Так вот хочу вам сказать, что многому в показаниях Колчака верить нельзя. В том числе и тем из них, которые касаются причин гибели линейного корабля «Императрица Мария».

Мне, как офицеру русского флота, довелось быть во время описываемых событий в Севастополе. Работал я в штабе Черноморского флота. Наблюдал за работой Комиссии по расследованию причин гибели «Марии». И сам слышал разговор Колчака с одним из членов Комиссии. Колчак тогда сказал: «Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден — здесь диверсия. Хотя мы и не располагаем пока конкретными доказательствами…»

Почему Колчак на допросах говорил иначе? Мне, конечно, это трудно объяснить. Но понять адмирала можно: слишком за многое ему приходилось тогда отвечать, и брать на себя всякую давнюю, пусть косвенную «вину» в тех обстоятельствах было в положении Колчака явно нецелесообразно.

Сейчас слишком многое изменилось в мире. Вроде бы улеглись страсти (хотя поведение белоэмигрантской печати убеждает в обратном). Пришла пора объективно разобраться в истории. Потому я и решил написать это письмо…»