Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

Это движение, видимо, было возможно только в условиях распада одних общественных структур и формирования новых. Длительность и насыщенность этого перехода в Скандинавии обусловлены резким расширением внешних контактов, изобилием новых ресурсов и стимулов извне. Они аккумулировались прежде всего в специфической, конституировавшей себя как особый социум, дружинно-викингской среде. При ее переходном, промежуточном социальном характере, в жизни конкретного человека (скажем, того же скальда, проводившего в викинге долгие годы, а нередко и заканчивавшего там свой жизненный путь) она существовала как устойчивая общность со своими ценностными нормами и формами культуры. Длительность всех этих переходных процессов сама по себе была условием, сделавшим возможной кристаллизацию новых духовных ценностей в устойчивых, а в силу этой устойчивости кажущихся уникальными, формах. Немаловажное значение для их дальнейшего сохранения имела, конечно, и социальная специфика Исландии.

Другие общества, где подобный переход проходил более динамично, не сохранили диалогичных культурных явлений. Личность, вышедшая из сети родо-племенных отношений, сравнительно быстро включалась в иные виды жестких социальных связей — сословных, корпоративных, религиозных, подчинявших ее групповым морально-политическим и социально-психологическим стереотипам (Гуревич 1972а: 271). Эпоха викингов создала особые формы социальных связей; незавершенность делала их более гибкими, но, в силу общественного значения движения викингов, на определенном этапе развития созданные им культурные нормы стали духовной доминантой своего времени, а в определенной мере и важным рубежом в общечеловеческом культурно-историческом процессе.

Уравнивая актуальные человеческие ценности с мифо-эпическими, скальдика сделала возможным постепенное смещение аксиологического акцента в сторону реальной человеческой личности. От фиксации авторства скальда как посредника между реальной жизнью и реальностью мифа и эпоса — к фиксации жизненных обстоятельств этого скальда и, наконец, к фиксации его внутреннего мира. Проблески интереса к интимным человеческим переживаниям заметны уже в эддическом эпосе, даже в синхронных формам этого эпоса редакциях эддического мифа:

— что сынуОдин поведал,когда сын лежал на костре?(Речи Вафтрудиира, 54)

Ночь длиннадве ночи длиннеекак вытерплю три!Часто казался мнемесяц корочечем ночи предбрачные(Поездка Скирнира, 42)

В скальдике субъективный элемент становится основой самостоятельного жанра, который называют lausar visur — «отдельные висы», «стихи к случаю»; таково подавляющее большинство дошедших до нас скальдических вис (Стеблин-Каменский 1979а: 119-123).

То, что называют иногда «лирикой скальдов», безусловно, стадиально отлично от позднейшей лирической поэзии, даже таких ранних ее форм, как миннезанг (Стеблин-Каменский 1978:70-89). Тем не менее скальдика запечатлела широкий спектр интимных человеческих переживаний, вплоть до неразделенной любви, воспетой в «Висах радости» Харальда Сурового. Посвященная Елизавете Ярославне песнь (неоднократно переводившаяся в XVIII-XX вв. на русский язык), возможно, отразилась и в древнерусском фольклоре: былину о Соловье Будимировиче, заморском королевиче-песеннике, и его сватовстве к киевской княжне (Рыбаков 1962:262) давно сопоставляют с висами конунга-викинга, воспевающими «Деву из Руси», «Герду в Гардах» (Gerdr i Górdum).

Внимание, а следовательно, общественная эстетическая ценность поэтической рефлексии на обстоятельства жизни и субъективные переживания скальда проявились в тщательном сохранении множества «отдельных вис». На их основе во многом строится сюжетная канва родовых саг, героями которых нередко выступают выдающиеся скальды (Эгиль, Гуннлауг Змеиный Язык, Бьёрн Арнгейрссон, Халльфред Трудный Скальд, Кормак Эгмундарсон и др.). Так же, как героические песни и драпы стали источниками «королевских саг», так и на «отдельных висах» основаны связные повествования, сопрягающие судьбу героя-скальда с судьбами родовых коллективов, королевских династий, стран. «Сага об Эгиле», посвященная самому талантливому скальду эпохи викингов, строится как биография знатного исландца, предка Снорри Стурлусона, и одновременно — история вражды рода Эгиля с норвежскими конунгами (восходящей ко временам «отнятия одаля» Харальдом Прекрасноволосым), драматически воздействовавшей на судьбу самого скальда. При этом все «поворотные моменты» сюжета закреплены висами не только передающими суть событий, но иной раз, казалось бы, внешне сними никак не связанными. Это — подлинно «лирические реплики», запечатлевшие переживания скальда. Так, вырезав свое стихотворное проклятие норвежским конунгам и покидая страну, Эгиль произносит, глядя на бушующее море:

Ветер хранящийрубит море лезвием буриволны сечет крутыедорогу коня морскогоВетер в одеждах снежныхрвет как пила зубцамикрылья морского лебедягрудь ему раздирая(Сага об Эгиле, 57)

В конце жизни одряхлевший,слепой скальд жалуется:У огня, ослепший я дрожу.Должна ты женщина,простить мне глаз моих несчастьеАнглии владыке я певал,бывало слушал онохотно золотом платил мне(Сага об Эгиле, 85)

Наконец, предельное выражение внутреннего переживания, восприятия медленно останавливающейся жизни, знаменитое langt tykki тёг (букв. — «длинно кажется мне», ср. перевод А. И. Корсуна):

Еле ползет время.Я стар и одинокНе защитит конунг меняПятки моикак две вдовыХолодно им(Сага об Эгиле, 85)Едва ли можно назвать другого человека в Европе середины X столетия, чье душевное состояние мы могли бы воспринять с такой же полнотой, как эту предсмертную жалобу (Петров 1973: 182).

Вершина скальдической поэзии — «Утрата сыновей» — Sónatorrek Эгиля (Стеблин-Каменский 1978:89). Он сложил ее, потеряв сыновей — Бадвара (утонувшего в море) и Гуннара (Сага об Эгиле, 78). 25 строф этой песни переполняет подлинное и глубокое человеческое горе.

Весь мой кореньвскоре сгинетбуря клонитклены родаРазве радкто прах родимыйдолжен из домудолу несть?

Вспомяну про конецотца-материвенцом словеснымУкрашу прахродичей раскрывврата в тыне зубовном

В отчаянье старец бросает вызов морю, обездолившему его:

Ран меняОграбиладруги моиутраченыРазметалород мойморемой заборразбит прибоем

Когда б я местимеч мог нестьто Пивоварне сдобровал быЕсли б достало силто спорил я быбранно с братом бури

Он воспевает добродетели погибших сыновей, и нормы родовой морали удивительным образом перекликаются здесь с, казалось бы, много более поздними идеалами «Домостроя» и словно бы вне времени простирающимся родительским чувством:

Слушался онслова отцова боле,чем чужих речейМне в дому был подмогойв страдну пору опорой верной