Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

Главное, эти «замки-бирки» были снабжены «княжескими знаками» и кириллическими надписями. Знаки — Владимира (княжившего в Новгороде в 970-980 гг.), Ярополка Святославича (977-980), Мстислава Изяславича (1057-1067), Глеба Святославича (1067-1078); надписи — «къняж», «емьця гривны 3», «емьчя 10 гривънъ», «мець- ниць мяхъ…» — точно соответствуют норме ст. 31 «Русской Правды», согласно которой распределялись доходы, поступавшие в государственную казну: «а от гривны мечнику куна, а в десятину 15 кун, а князю 3 гривны, а от 12 гривен — емцу 70 кун, а в десятину 2 гривны, а князю 10 гривен» (Янин 1982: 144). Доля в доходе, поступавшая непосредственно князю и членам его администрации, «мечнику» и «емцу» (сборщику) исчислялась в серебре (гривна кун), но поступала и собиралась в мехах, упаковывавшихся в мешки, запечатанные и подписанные, с указанием получателя дохода.

Этот «археологический комментарий к Русской Правде» документально фиксирует отношения в русской действительности рубежа X — начала XI вв., неизмеримо далеко отошедшие от времен «призвания» и даже «полюдья» разноплеменных «русов». Княжеский «русин» времен Ярослава и Ярославичей — это, прежде всего, ретивый и обеспеченный сотрудник разветвленного административного аппарата, нашедшего достаточно стабильные и взаимоприемлемые формы взаимодействия с восточнославянским обществом, в основном состоявшим в ту пору из свободных общин, городских или сельских, самоуправляемых своими «старостами» и «сходами», ревниво следившими за соблюдением установленного «ряда» с княжеской властью.

Славяно-скандинавский синтез в Новгороде еще в большей степени, чем в Ладоге или в Приладожье, проходил при постоянном преобладании местного, славянского компонента. До конца IX в. (эпохи Олега) он, по существу, не влиял на положение в других русских землях. Однако своеобразие политической, экономической (в аспекте внешних связей), культурной жизни Верхней Руси в значительной мере определялось длительным, на протяжении последних десятилетий VIII в., всего IX, X и начала XI вв., взаимодействием славян и скандинавов.

Эти отношения прошли сложный путь: от первых эпизодических контактов дружин воинов-купцов, продвигавшихся по неведомым еще водным путям в глубины лесной зоны северной части Восточной Европы, к совместным поселениям на важнейших магистралях в окружении автохтонных финских племен; затем — к социально-политическому партнерству наиболее активных общественных групп.

В этом сотрудничестве перевес неизбежно оказывался на стороне словен ильменских, опиравшихся и на ресурсы собственного племенного княжения, и на поддержку родственных образований в соседних областях. Часть варяжской знати либо слилась с местным боярством, либо вошла в состав отчасти противостоящего этому боярству, но в целом — служащего его интересам военно-административного аппарата (князь с дружиной). Именно к этому аппарату примыкали в дальнейшем новые контингенты варягов, выступавшие на Руси в качестве наемных дружин.

Традиционные, на протяжении трех столетий, связи обеспечили их развитие в XI- XII вв. на новом уровне — княжеско-династическом, отразившемся в художественных произведениях феодальной культуры. Именно поэтому Новгород-Хольмгард, как ни один другой русский город, ярким и сказочным вошел в тексты скандинавских саг.

7. РУСЬ РЮРИКА

Роль остальных центров Верхней Руси в развитии русско-скандинавских связей в пределах, очерченных летописными характеристиками «Руси Рюрика», может быть освещена лишь на основе археологических данных, значительно уступающих обилию материалов Новгорода и Ладоги.

Традиция сопок, очевидно, не однородна: в единичных ранних памятниках этого круга (в Полужье, Причудье) проступают компоненты, указывающие на контакты носителей «традиции сопок» с населением «культуры северных длинных курганов», а также с «большими курганами» локальной верхнеокской мощинской культуры середины I тыс. н. э. (IV-VI вв.). (Носов 1974; Михайлова 2002). Однако основной массив сопок — видимо, результат скандинаво-славянского синтеза культурных традиций, который начался не позднее середины VIII в., скорее всего, в районе Старой Ладоги; затем по Волхову «традиция сопок» распространилась в Южное Приильменье.

Высокие крутобокие насыпи достигающие в ряде случаев 10-12 м, в среднем 4-7 м, ограничены по окружности ровиком (а нередко и каменным венцом), в основании содержат каменные конструкции, напоминающие о скандинавских. Как показывают тщательные исследования, которые в последнем десятилетии провел С. Л. Кузьмин, погребения в сопках, по обряду сожжения, редко размещены в основании насыпи, но отмечены захоронения останков (может быть, в специальных вместилищах) на вершине, на склонах, обнаружены они и вдоль внешнего основания насыпи (Кузьмин 1999). Главной функцией таких топохронов, как сопки, видимо, было «закрепление» окружающего пространства, права на него (именно так, haugodal, «право с курганных времен», обосновывали свои родовые владения скандинавские бонды).

Связанные с новым ландшафтно-хозяйственным стереотипом, сопки маркируют распространение славянского пашенного земледелия, сельского расселения и древнерусской государственности в пределах формирующейся Верхней Руси (Конецкий 1989). Следует подчеркнуть, однако, что сопки вряд ли стоит рассматривать как «племенной индикатор» словен ильменских: появление славян в Ильменском Поозерье, где эта традиция представлена в неясном, «стертом» виде, относится к несколько более раннему времени (VII — первая половина VIII в.), а на окраинах (например, по периферии Южного Приладожья), да и в других местах своего ареала сопки обнаруживают отчетливые финские черты. Генезис же традиции сопок более всего связан с перенесенным в Ладогу «из-за моря» погребальным ритуалом, близким уппсальским курганам Швеции VI в.

Сложным взаимодействием скандинавского (варяжского), славянского и иных компонентов (Спицын 1899; Равдоникас 1924) сопки отобразили основные процессы формирования в пределах Верхней Руси качественно нового социополитического явления, с этого момента во многом определявшего дальнейший ход этнического процесса Древнерусского государства, и современные исследователи вполне определенно видят в этой ритуальной традиции манифестацию архаической «руси» в Восточной Европе, прежде всего на Северо-Западе России (Мачинский, Мачинская 1988; Stang 1996).

Центры этой Руси, прежде всего Ладога, затем Ильменское Поозерье и Новгород с Рюриковым городищем, в VIII—IX вв. связаны с отдаленным на запад «псковским ядром» раннеславянского расселения; единичные сопки (Лыбуты, Горско) указывают на общность, а развитие Изборска и других памятников «зоны псковского градообразования» — на своеобразие этнокультурных процессов этой области славяно-финно-балтского пограничья и при этом свидетельствуют о самостоятельном (и сравнительно раннем) проникновении скандинавов из акватории Финского залива по Нарове в Причудье (Основания регионалистики 1999: 290- 295, 319-322).