Эдуард Белтов - Второй фронт Иосифа Сталина

Когда идешь по стерне, поджимаешь пальцы ног. Но это замедляет шаг. А нас все время торопили, не всегда удавалось поджимать пальцы, и к сотому километру у меня уже ногти начали сползать на ногах.

Иногда конвой проявлял к нам если не человечность, то какую-то терпимость, что ли. Когда мы проходили огородами (или шли мимо сел), там - как обычно для украинских огородов - были воткнуты палки поперек. Эти палки ничем не прикреплены. И вот нам разрешали вытаскивать такие палки и брать их для опоры. Кто брал одну палку, кто - две. И у меня на руке - во всю правую ладонь - был огромный волдырь. Он прорвался, и образовалась рана...

Уже на второй день пути я разорвала свое черное шерстяное платье пополам и подвязалась им, как юбкой. Конвой - так конвой, мужчины - так мужчины, меня это уже не трогало. Никого это не трогало, ни их, ни нас.

...После Аджамки 30 километров я тянула за собой свою сокамерницу Соколовскую. Это была старая женщина, лет под семьдесят, совершенно седая, ярко выраженного еврейского типа. Она была рафинированной интеллигенткой. Она приходилась родной сестрой первой жене Троцкого. Только поэтому ее и посадили, (Автор ошибается: шедшая с нею Берта Ильинична Соколовская была арестована, вероятно, из-за своего мужа, бывшего братом первой жены Троцкого - Натальи Львовны. - Э. 6.).

Ей было очень трудно идти. Она цеплялась за меня и все говорила про свою 25-летнюю внучку, с которой жила. Последним страхом в жизни Соколовской был страх, что ее внучку тоже возьмут. Мне было тяжело тянуть ее за собой, и я сама стала падать. Она говорит: "Ну, отдохни немного, я пойду одна". И тут же отстала на два метра. Мы шли ппппйпними. Когда я почувствовала, что она последними. Когда я почувствовала, что она отстала, я обернулась, хотела взять ее-и увидела, как ее убили. Ее закололи штыком. Со спины. Она не видела. Но, видно, хорошо закололи. Она даже не шелохнулась. После я думала, что она умерла более легкой смертью, чем все остальные. Она не видела этого штыка. Она не успела испугаться.

...На этапе, когда мы уже дошли до Аджамки или Верблюжки - это два села между Кировоградом и Александрией, - нам в первый раз за два дня давали кашу. Там колхоз в огромных котлах варил кашу. Но взять эту кашу нам было не во что. Я прошу прощения за ненужную подробность, но - чтобы вы имели представление. У одной женщины и у меня был большой номер бюстгальтера. И вот мы решили взять эту кашу в два бюстгальтера - мой и ее. Потому что у других женщин были маленькие номера. Посуды ни у кого никакой не было, и горячую кашу хоть в руки бери, хоть как, а все были голодные. И всех нас поразило, что когда я подошла к этой женщине и сказала, что мы хотим взять кашу в ее бюстгальтер, она ответила, что нет, бюстгальтер она не может дать. "Почему?" - "Мне он нужен".

Ну, настаивать никто не стал. Но ни у кого больше ничего не было. Поэтому со мной пошла другая женщина и набрала каши в подол.

Когда мы вернулись, стали думать, как эту кашу разделить, как есть... Женщина, которая несла кашу в подоле, села, мы уселись вокруг нее и стали есть прямо из подола. Как скоты. Сначала ели из подола, потом - из моего бюстгальтера. Потом я этот бюстгальтер так и надела - немытым...

...Немцы проходили на своих мотоциклах в день по сотне километров, мы же при большом напряжении проходили по сорок-пятьдесят. И когда немцы нас настигали, когда они были уже совсем близко, нас заставляли бежать. Конвойные тоже бежали, но по обочине, в кукурузе. Они менялись каждые полчаса или каждый час; одни отдыхали на машине, а другие бежали со своими овчарками. Они бежали в кукурузе, чтобы их не было видно, чтобы их не убили. Когда бомбили, нас с дороги не снимали, просто окрик: "Ложись!" Мы ложились на дорогу. Но я не помню ни одного случая, чтобы в этап попала бомба.

Весь этап прошла со мной Маруся Кацамай.

Марусю привезли в Кировоградскую тюрьму, когда вся тюрьма была, по существу, эвакуирована. Остался тот последний этап, который администрация, вероятно, не решалась полностью уничтожить. Маруся приехала с ребенком. Ребенка этого она родила в 36 лет. Косы у нее были длинные, толстенные, цвета льна - такого с желтизной, с золотом. Она очень высоко голову держала - косы оттягивали. И глаза ее были такой голубизны - как будто вы в небо глядели.

Я разговорилась с ней - и очень удивилась: деревенская женщина, а прекрасно знает Толстого, Достоевского... Полуграмотная женщина, а столько читала! А ее отношение, ее понимание, ее ум...

Когда ее привезли в Кировоградскую тюрьму, администрация не знала, что с ней делать. Она с ребенком - как ее взять? Был июль. Жара невыносимая. Ей велели подождать и оставили у ворот тюрьмы, без конвоя. И она сидела и ждала. А ребенка положила на колени, покачала, и он уснул. Тут тихонько окрылась дверь тюрьмы, и ребенка рывком схватили. И прежде чем она успела вскочить, этот ребенок был за запертой дверью у конвоира. И билась Маруся головой об эти железные ворота, билась часами. Женщина, которая родила первенца в 36 лет, это волчица. Мало сказать волчица - все доводы чица. Мало сказать волчица все доводы разума умирают. Я как-то начала утешать ее, что когда вернемся, я помогу ей найти ребенка. В то, что мы вернемся, я сама не верила - я слишком много видела, слишком много страшного было - не верила, но уверяла в этом Марусю. Говорила, что вернемся и я через город, через все учреждения найду ее ребенка. Ей так хотелось в это поверить! И она с таким чувством мне говорила: "Да у меня же сад, у меня же яблоки как два кулака, да я ж вам и мед, да я ж вам..."

Весь этап она прошла. И умерла у меня на руках в Усть-Каменогорской тюрьме.

Поздно вечером нас привели в Александрию. Ночевали в колхозной конюшне, А утром, часов в пять, нас начали выводить и строить. У конвоя это занимало очень много времени - пока всех построят в колонну, пока выведут овчарок, пока установят свои пулеметы, пересчитают всех... Конечно, в этапе много было возможностей для побега, сколько угодно возможностей, но куда бежать, если немцы близко? Кто бы помог мне, еврейке? Никто не бежал из колонны. Позже было два случая побегов - уже из вагонов. Расстреляли тут же, на месте.

В некоторые дни, когда нас немцы совсем нагоняли, мы шли, почти не отдыхая. Был такой день - я очень хорошо его помню - когда мы вышли в пять утра, а отдых был только на следующий день в семь утра. Мы шли сутки и прошли 70 километров.

Я себе задаю иногда вопрос, есть ли у человека порог боли или порог усталости. Наверное, нет. Наверное, всё-таки нет, если можно пройти 70 километров и через полчаса подняться по крику: "Подъем!", когда кажется, что пусть поставят перед тобой 15 пулеметов - все равно не встану. И всё-таки встаёшь и идешь дальше. В дороге, кстати, умирали немногие. Очень много людей погибло потом, когда уже не надо было идти, когда уже не надо было торопиться, когда нас погрузили в вагоны. Вот тогда на каждой остановке открывали вагоны и вытаскивали умерших. А в дороге, пока шли, почти никто не умер. Во всяком случае, из женщин, кажется, никто. В нашей колонне, первый слева в моем ряду, шел один мужчина, не помню его фамилии. Он был главным инженером крупного завода сельскохозяйственных машин. Мне очень трудно рассказать про него, это невозможно рассказать - это надо видеть. Он все время шел рядом. Он был одет в спецовку. Это был человек не крупный, не толстый и, видимо, не очень крепкий. Выбился он из сил очень быстро. На первых же переходах он уже не хотел есть. Это первый тяжелый признак, когда человек, прошедший 50 км, не хочет есть. По дороге мы все время разговаривали с ним - о литературе, о прочитанном. Меня поразило разнообразие его интересов, очень тонкое понимание литературных школ, очень тонкая оценка писателей в их нарочитом, что ли, отношении к советской власти, в их искренности. Когда я тащила за собой Соколовскую, он помогал мне, и мы втроем шли рука об руку. Я даже не могу вспомнить, как, почему он оторвался от меня. Я как-то не заметила этого, но следующее мгновение меня настолько потрясло... Это произошло после Александрии, за Красной Каменкой, на четвертом или пятом дне нашего пути. Шли проливные дожди, грунтовые дороги страшно размыло/было ужасно много грязи, и идти очень тяжело, а нас все гнали и гнали..."