Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

А ночью сны! Эти безумные сны!

Видишь бегство, преследование, жандармов, перестрелку… арест.

Видишь — ведут кого-то на казнь… Толпа возбужденная, гневная; красные лица, искаженные злобой…

Но чаще всего видишь пытку».

Может быть, эти же сны снились в Шлиссельбургской крепости и народовольцу Ипполиту Никитичу Мышкину, который вернувшись в Россию, переоделся жандармским офицером и с поддельными документами отправился к вилюйскому исправнику освобождать Н. Г. Чернышевского.

«Я считаю себя обязанным сделать последнее заявление, — бесстрашно говорил Мышкин на «процессе 193-х». — Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное [85] Заминка в речи И. Н. Мышкина была вызвана тем, что жандармы зажимали ему рот и пытались насильно вытащить из зала суда, но Мышкин сумел-таки прокричать до конца начатую фразу … Более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!»

Мышкина осудили, и он сидел в Белгородской, Ново-Борисоглебской, Харьковской и Мценской тюрьмах, побывал на Карийской каторге, перенес заключение в Петропавловской крепости, но в Шлиссельбурге выдержал всего четыре с небольшим месяца.

25 декабря 1884 года в 7 часов вечера Ипполит Никитич бросил медную тарелку в лицо тюремному смотрителю Соколову.

Мышкина судили за нанесение «оскорбления действием начальствующему лицу» и 26 января в 8 часов утра казнили на большом дворе цитадели.

Последние дни жизни Ипполит Никитич Мышкин провел в одиночной камере Старой тюрьмы.

«26 января… — нацарапал он здесь, на крышке стола, — я, Мышкин, казнен».

Следом за Ипполитом Никитичем Мышкиным в первые годы шлиссельбургского заточения умерли Владимир Евгениевич Малавский, Александр Викентьевич Буцевич, Людвиг Александрович Кобылянский, Айзик Борисович Арончик, Мейер Янкелевич Геллис, Григорий Прокофьевич Исаев, Игнатий Кириллович Иванов, Дмитрий Тимофеевич Буцинский, Александр Васильевич Долгушин, Савелий Соломонович Златопольский…

Всего с 1884 по 1906 год в Новой и Старой тюрьмах отбывали заключение 68 человек, из них 15 были казнены, 15 умерли от болезней, восемь сошли с ума, трое покончили с собой.

«Если я не сошел с ума во время своего долгого одиночного заточения, то причиной этого были мои разносторонние научные интересы… — вспоминал Николай Александрович Морозов, просидевший в Шлиссельбурге 21 год. — Но вы представьте себе положение тех, у кого не было в жизни никаких других целей, кроме революционных. Попав в одиночное заточение, они догорали тут, как зажженные свечи, как умерли Юрий Богданович, Варынский, Буцевич; другие кончали жизнь самоубийством, как Тихонович, Софья Гинсбург или Грачевский, сжегший себя живым, облив свою койку керосином из лампы и бросившись на нее после того, как зажег этот костер фитилем. А из тех, которые не умерли таким образом, многие сошли с ума, впадали в буйное помешательство, кричали дикими голосами, били кулаками в свои железные двери, выходившие в один и тот же широкий тюремный коридор, с каждой стороны по 20 камер в два этажа, причем верхний этаж был отделен от нижнего только узким балкончиком.

Всякий их крик и вой разносился гулом по всем 40 камерам, каждый их удар кулаком в железную дверь вызывал резонанс во всех остальных и отзывался невыносимой болью в сердцах остальных заключенных.

И вот, если б какая-нибудь девушка-энтузиастка, представлявшая Шлиссельбургскую крепость только по некоторым вышедшим описаниям, попала тогда в нее, то… около 9–10 часов утра она с ужасом услышала бы очередной жутко безумный рев сошедшего с ума Щедрина, воображавшего себя то медведем, то другим диким зверем и кричавшего всевозможными звериными голосами (хотя в перерывы он считал себя императором всероссийским), что продолжалось нередко с полчаса и иногда сопровождалось битьем кулаками в гулкую дверь. Затем наступила бы гробовая тишина, после которой через несколько часов она услышала бы очередное жутко безумное пенье сошедшего с ума Конашевича-Сагайдачного, начинающееся словами:

Красавица, доверься мне,

Я научу тебя свободной быть!

А после этого обязательного вступления последовали бы еще два-три куплета эротического содержания, и песня эта, собственного сочинения безумного певца, повторялась бы все снова и снова таким гулким, убеждающим кого-то голосом, что чувствовалось, как будто эта красавица стоит лично перед ним и отвечает на его пенье. Мороз пробегал по коже, и волосы шевелились на голове от этого пенья даже и у того из нас, кто слышал его каждый день в продолжение многих лет.

И она тоже стала бы слышать эти звериные крики и пенье каждый день с прибавкой по временам буйных ударов в дверь и криков изнервничавшегося Попова, а одно время еще и третьего, сошедшего окончательно с ума, но более спокойного, чем Щедрин и Конашевич, — Похитонова.

И такую девушку-энтузиастку к нам действительно привели. Это была Софья Гинсбург. Правда, ее посадили с обычной целью выдержать первые месяцы в абсолютном одиночестве не в нашу, а в маленькую, так называемую старую тюрьму, служившую карцером, но туда же временно увели слишком разбушевавшегося у нас Щедрина, и он, по обычаю, ревел там медведем и другими звериными голосами.

Его безумные крики и битье кулаками в гулкие двери так невыносимо подействовали на вновь привезенную девушку, что через несколько дней она попросила себе ножницы как бы для стрижки ногтей на ногах, а когда ей принесли их в камеру и на время ушли, она (как мы узнали уже через несколько лет) перерезала ими себе артерии и умерла»…

Впрочем, как справедливо заметила Вера Николаевна Фигнер, в Шлиссельбург и привозили не для того, чтоб жить.

Самая знаменитая казнь в Шлиссельбурге произошла 8 мая 1887 года.

В конце 1886 года студент Петербургского университета, старший брат В. И. Ленина Александр Ильич Ульянов со своими товарищами П. Я. Шевыревым, В. Д. Генераловым, П. И. Андреюшкиным, В. С. Осипановым, О. М. Говорухиным начал готовить покушение на Александра III.