Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

Ну а потом он расколол Чудотворный образ и сжег его.

— Зачем? — спросил Прогнаевский. — Ведь вы могли получить огромные деньги за икону!

Ответ прозвучал как будто из романа Ф. М. Достоевского «Бесы».

— Я хотел узнать, господин начальник, действительно ли икона чудотворная, — цепко глядя на полковника, сказал Варфоломей Стоян. — Если Бог есть, он не даст ее уничтожить, а меня разорвет в куски. А если даст, то и Бога нет. Видите, как я сумел доказать небытие Божие!

В этой сцене, достойной пера Федора Михайловича Достоевского, открывается и еще один мистический план.

Исследователи уже обращали внимание, что 28-летний Варфоломей Андреевич Стоян на своих фотографиях чрезвычайно похож на Владимира Ильича Ленина, снявшегося после возвращения из сибирской ссылки.

Такой же высокий лоб, переходящий в лысину, такая же бородка клинышком, такой же овал лица и цепкий взгляд!

Разумеется, в 1912 году Владимир Ильич был слишком малоизвестен, чтобы жандармский подполковник Прогнаевский мог знать его. Но то, что было невозможным в 1912 году, становилось весьма вероятным после Октябрьского переворота. И перед расстрелом в 1918 году Михаил Васильевич Прогнаевский вполне мог задуматься о диковинном сходстве вождя мирового пролетариата с убивцем великой русской святыни, в лицо которого вглядывался он, допрашивая его в Шлиссельбургской крепости шесть лет назад.

А вот Г. К. Орджоникидзе, который вернулся в Россию после VI (Пражской) Всероссийской партийной конференции и которого уже 5 ноября 1912 года в ножных кандалах доставили в Шлиссельбургскую крепость и поместили в четвертый тюремный корпус, где сидел и церковный вор Варфоломей Стоян, мог заметить его сходство с Лениным ив 1912 году.

Как бы то ни было, но политические уважительно относились к уголовнику Стояну.

«Чайкин же отличался несомненным природным умом, укрепленным не малой начитанностью, элементарной арестантской честностью и огромной выдержкой. Это был человек со стальной волей, — пишет в своих воспоминаниях И. П. Вороницын. — Начало его истории покрыто мраком. Что толкнуло этого, несомненно, хорошего человека на уголовную карьеру? Эта загадка всегда меня интересовала. Когда я в одной из записок, которыми мы обменивались, задал ему этот вопрос, он даже не попытался ответить на него. Но несомненно, что и на его совести тяготела не одна невинно загубленная жизнь. Уже не знаю, откуда это взяли надзиратели, но они в один голос утверждали, что на своем веку Чайкин убил двадцать человек. Как бы там ни было, но в этот раз Чайкин был осужден на тридцать лет каторги по совокупности, а он был уже далеко не молодым человеком, — ему было около пятидесяти лет, — и по рассказам о нем и по его собственным немногим словам было видно, что он давний тюремный сиделец, знавший и Сахалин, и Сибирь.

По наружности своей он совсем не походил на преступника-рецидивиста. Это не был тип, излюбленный Ламброзо и его школой. Выше среднего роста, стройный и пропорционально сложенный, с благообразным лицом старообрядца-великоросса, с живыми карими глазами, плавной и связной речью, совсем не уснащенной трехэтажной матерщиной» [111] Вороницын И.П . Указ. изд. С. 125–26. .

Впрочем, уважение это было связано, конечно, не только с внешним обликом Стояна.

И будущий директор института «Советская энциклопедия» Федор Николаевич Петров, и будущий организатор советской власти в Карелии Петр Федорович Анохин, и даже сам Владимир Осипович Лихтенштадт, который изготовил в динамитной мастерской взрывные снаряды для массового убийства на даче П. А. Столыпина, прекрасно понимали, что нанести более страшный удар по России, чем нанес его уголовник Стоян, они не в состоянии.

С нескрываемым восхищением пишет о Варфоломее Стояне в своих воспоминаниях В. А. Симонович [112] Симонович В. А. В новом Шлиссельбурге. М.: Изд-во Всесоюзн. об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1934. С. 128–129. .

«В третьем корпусе сидел еще один известный уголовный каторжанин, по фамилии Чайкин, имевший в совокупности 43 года каторги. Этот Чайкин по количеству преступлений и смелых побегов, был на особом положении у здешней администрации. До Шлиссельбургской каторги Чайкин долго в тюрьмах не засиживался, а, как говорят на уголовном жаргоне, «нарезал винта» — бежал. Откуда только он не бежал?

Бежал он с Сахалина, из разных губернских тюрем, пуская в ход смелость и ловкость, а, когда нужно было, и хитрость. Один раз бежал он, будучи вызван следователем на допрос. Видя, что надзиратель отвернулся, он снял с вешалки и одел на себя пальто и фуражку следователя и, как ни в чем не бывало, направился к калитке. Привратник, приняв Чайкина за следователя, взял под козырек и выпустил его на свободу.

Много способствовал совершению таких побегов и наружный вид Чайкина. Это был солидный мужчина, лет 42–43, выше среднего роста. Широкоплечий, коренастый, с умным симпатичным лицом. С окладистой рыжей бородой. Походка, манеры, поведение — все было у Чайкина солидно. Глядя на него, невольно возникало недоумение, как мог такой человек совершить столько преступлений и побегов.

Специальностью Чайкина были по преимуществу церковные кражи. Последней была знаменитая кража иконы Казанской «Божьей Матери», с которой он снял все драгоценности, а доску бросил в печку и сжег.

Это дело в свое время вызвало много шума в духовном мире. К Чайкину приезжали митрополит, известная ханжа Воронова и прокурор с увещеванием отказаться от своих показаний на следствии, где он говорил, что сжег икону. У них была цель создать новую такую же икону и объявить населению, что икона Казанской Божией Матери вновь появилась. Чтобы уговорить Чайкина, ему были обещаны все земные блага, вплоть до освобождения. Но Чайкин, как человек твердый, решительный, не верующий ни в Бога, ни в черта, категорически заявил, что он икону разрубил топором, а щепки бросил в печку и сжег.

Сидел он в третьем корпусе изолированно от всех. На дверь его одиночки повесили два замка, ключи от которых хранились в конторе, а ключ от форточки, через которую передавали пищу, находился у старшего надзирателя, присутствовавшего при ее раздаче. На прогулку и в баню Чайкина водили одного и только тогда, когда все уже отгуляют или вымоются, оставляя ему меньше времени. Перестукиваться и общаться с соседними одиночками он не имел никакой возможности, ибо администрация всегда старалась соседние с ним одиночки держать свободными, а если за неимением мест и сажали кого-нибудь рядом с ним, то всегда из «сучьего кутка», с которым Чайкин ничего общего иметь не хотел. И так проходили для него дни, месяцы и долгие годы в совершенном безмолвии и одиночестве.