Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

Хотя все члены банды «Медведя-Каина», так или иначе причастные к взрыву на Аптекарском острове, были уже повешены, Владимир Осипович, переведенный из Выборгской тюрьмы в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, ждал суда почти целый год.

«Как плывут по небу белые барашки — никто их не гонит — и уплывают в неизвестное — и никто их больше не видит, — так уходят пестрым стадом дни — и так трудно угнаться за ними памятью. Каждый знает, когда зацвела или когда подломилась его личная жизнь, но в ее беге и сутолоке только вчерашний день очень памятен и только завтрашний очень важен, а самое главное — сегодня.

Был год четвертый, и был год пятый двадцатого века. Юноши тех дней теперь осторожно спускаются под гору, а взрослые тех дней стареют и убывают в числе. Прошлым называется великая война и последняя революция, а что было до этого — то уже история».

Эти слова из посвященного «боевке» «Медведя-Каина» романа Михаила Осоргина «Свидетель истории» относятся и к Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, хотя, конечно, он плохо вмещался в схему бандитско-революционной романтики. Присущее каждому революционеру ощущение, что он борется за народное счастье и за права евреев, конечно же, присутствовало и в Лихтенштадте, но при этом сильно отдавало пресыщенностью и поиском новых впечатлений.

Лично самому Владимиру Осиповичу ни за что не нужно было бороться. Отец его, Иосиф Моисеевич Лихтенштадт, выпускник юридического факультета Петербургского университета, был членом Новгородского окружного суда, мать, Марина Львовна (урожденная Гросман), переводила с французского языка произведения Э. Золя, Г. Мопассана, А. Доде…

В. О. Лихтенштадт

Владимиру было четырнадцать лет, когда Иосиф Моисеевич умер в 1896 году, и воспитание мальчика целиком легло на плечи Марины Львовны. И так получилось, что хотя и учился Владимир Осипович на математическом факультете Петербургского университета, но ближе ему оказались новая революционная филология или революция в ее, так сказать, филологически-декаденском выражении.

Путь в революцию для Владимира Осиповича начался осенью 1904 года в дачном поселке Райвола (Рощино), где он познакомился — «Тонкий профиль, маленьким бледным треугольником выдвигающийся из спущенных волос. Змеистый рот с немного подымающимися углами и так же чуть скошенная стремительная линия и в очерке носа и лба и постановке глаза» [121] Портрет Звягиной-Лихтенштадт работы Макса Волошина. — с 18-летней слушательницей Бестужевских курсов Марусей Звягиной.

Это тогда Владимир Осипович, оставив занятия математикой, успел поучаствовать в предприятии, затеянном попом Гапоном [122] По просьбе писательницы Л. Я. Гуревич В. О. Лихтенштадт распечатал на множительном аппарате составленный ею бюллетень с описанием событий 9 января 1905 года. Этот текст вместе с воззваниями Георгия Гапона нелегально распространялся по всей России. , и, взявшись за переводы Шарля Бодлера, всерьез увлекся изготовлением самодельных бомб.

Год взрыва на Аптекарском острове это еще и год свадьбы Владимира Осиповича и Маруси Звягиной.

Между прочим, 14 октября Марусю тоже арестуют на седьмом месяце замужества, и она несколько месяцев просидит в тюрьме Трубецкого бастиона, пока ее не выпустят за недоказанностью улик.

Ну и главное…

1906 год — это еще и год столетия со дня рождения немецкого философа Макса Штирнера, предвосхитившего многие идеи нигилизма и индивидуалистического анархизма.

Ухаживая за Марусей Звягиной и мастеря снаряды для убийства детей и беременных женщин, Владимир Осипович усиленно работал над переводом книги Макса Штирнера «Единственный и его достояние» [123] «Der Einzige und sein Eigentum» — в современном издании переводится как «Единственный и его собственность». . Однако завершать перевод предвозвестника идей экзистенциализма и постмодернизма ему пришлось уже в камере Трубецкого бастиона.

Макс Штирнер считал, что мы живем в мире, полном призраков и одержимых, которые стремятся доказать, будто смысл и цель нашего существования лежат где-то вне личности. С детских лет человеку навязывают убеждение, будто необходимо найти этот смысл, пожертвовав при этом своими интересами и своей жизнью. Только зачем это нужно? Намного проще, не заморачиваясь идеалами, привязывать все свои планы лишь к себе самому — «преходящему, смертному творцу».

Макс Штирнер

Поэтому и самоопределение по Максу Штирнеру, является тотальным освобождением от всего «не моего». А «то, что для меня свято, уже не мое собственное». «Бог», «Родина», «Народ» и прочие высокие понятия — лишь приведения и лучшим средством от них является отсутствие веры.

Заодно Штирнер отвергал и самого человека, ибо человек — такой же миф, как и все остальное. Единственный обретает свободу, только когда вместе с кожей человеческого сбрасывает ороговевшие наросты государства, нации и традиций.

Мысль Макса Штирнера о том, что не обрести свободы, пока мир не освобожден для того, чтобы стать собственностью единственного , оказалась близка Владимиру Осиповичу Лихтенштадту.

В каком-то смысле взрыв на Аптекарском острове — это материализация превращения мира в свою собственность.

И родные, и даже тюремщики удивлялись безразличию, с которым Владимир Осипович ожидал приговора…

Они не знали, что это не совсем он и был.

Погрузившийся в текст Макса Штирнера, переводчик превратился в того единственного, который сам ставит пределы отношениям с реальным миром, созданным им лишь для того, чтобы стать его достоянием.

Эту свою мысль В. О. Лихтенштадт пытался сформулировать даже на допросах, хотя секретарю военного следователя и трудно было уловить в стилистике уголовного судопроизводства тонкости штирнеровской философии.

«В возможность социального переворота не верю, — записывал он слова единственного. — Террору большого значения не придаю, а некоторые его формы считаю недопустимыми, тем не менее, считаю террор проявлением мести по отношению к силам, враждебным конституционализму, и сочувствую людям, берущим на себя роль мстителей».

Гораздо лучше это получалось в чисто авторском тексте.

«Как тихо… — писал Владимир Осипович своей ненаглядной Марусе. — Кажется, будто мир уже умер, а снится еще что-то, какие-то обрывки из этой трагикомедии… Но нет, нет! Эти сны — тоже жизнь, везде жизнь, всегда жизнь!.. И разве здесь смерть? Но послушай, послушай только! Где-то падают капли воды, откуда-то доносятся глухие шаги, вот хлопнула дверь, голубь заворковал у окна… Разве это не жизнь? И часы размеренным, меланхолическим боем напоминают, что есть еще время: четверть часа, и еще четверть, и еще, и еще, — так проходит жизнь… И везде она одинаково проста и одинакова сложна, и нигде нельзя определить ее направление и ее смысл, а нужно только идти, идти, идти… И только минутами бывают озарения, когда яркий свет разливается вокруг, когда все становится понятным, когда исчезают противоположности между «я» и «ты», между «я» и миром»…