Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

А. В. Уткин попал в Шлиссельбург вместе с отставным офицером Львом Константиновичем Ибаевым и Владимиром Игнатьевичем Соколовским, автором не менее предерзостной песенки «Русский император»:

Песенку эту на вечеринках распевали члены кружка, организованного А. И. Герценом и Н. П. Огаревым.

В 1837 году В. И. Соколовский был выпущен на Кавказ и в 1839 году умер в Пятигорске. Л. К. Ибаева сослали в Пермь, где он погрузился в мистицизм и написал книгу «Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека».

Ну а Алексею Васильевичу Уткину вырваться из Шлиссельбурга не удалось, он в крепости и умер.

Кстати сказать, сами организаторы кружка, тоже проходившие по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи», отделались лишь ссылкой.

Эпизод оглашения приговора В. И. Соколовскому, Л. К. Ибаеву и А. В. Уткину подробно описан А. И. Герценом в книге «Былое и думы».

«Наконец нас собрали всех двадцатого марта к князю Голицыну для слушания приговора. Это был праздников праздник. Тут мы увиделись в первый раз после ареста.

Шумно, весело, обнимаясь и пожимая друг другу руки, стояли мы, окруженные цепью жандармских и гарнизонных офицеров. Свидание одушевило всех; расспросам, анекдотам не было конца.

Соколовский был налицо, несколько похудевший и бледный, но во всем блеске своего юмора…

…Едва Соколовский кончил свои анекдоты, как несколько других разом начали свои; точно все мы возвратились после долгого путешествия, — расспросам, шуткам, остротам не было конца…

Не успели мы пересказать и переслушать половину похождений, как вдруг адъютанты засуетились, гарнизонные офицеры вытянулись, квартальные оправились; дверь отворилась торжественно — и маленький князь Сергий Михайлович Голицын взошел en grande tenue, лента через плечо; Цынский в свитском мундире, даже аудитор Оранский надел какой-то светло-зеленый статско-военный мундир для такой радости. Комендант, разумеется, не приехал.

Шум и смех между тем до того возрастали, что аудитор грозно вышел в залу и заметил, что громкий разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.

Двери растворились. Офицеры разделили нас на три отдела: в первом были Соколовский, живописец Уткин и офицер Ибаев; во втором были мы; в третьем — tutti frutti.

Приговор прочли особо первой категории — он был ужасен: обвиненные в оскорблении величества, они ссылались в Шлюссельбург на бессрочное время.

Все трое выслушали геройски этот дикий приговор (выделено нами. — Н.К. ).

Когда Оранский, мямля для важности, с расстановкой читал, что за оскорбление величества и августейшей фамилии следует то и то… Соколовский ему заметил:

— Ну, фамильи-то я никогда не оскорблял.

У него в бумагах, сверх стихов, нашли шутя несколько раз писанные под руку великого князя Михаила Павловича резолюции с намеренными орфографическими ошибками, например: «утверждаю», «переговорить», «доложить мне» и проч., и эти ошибки способствовали к обвинению его.

Цынский, чтоб показать, что и он может быть развязным и любезным человеком, сказал Соколовскому после сентенции:

— А вы прежде в Шлюссельбурге бывали?

— В прошлом году, — отвечал ему тотчас Соколовский, — точно сердце чувствовало, я там выпил бутылку мадеры.

Через два года Уткин умер в каземате. Соколовского выпустили полумертвого на Кавказ, он умер в Пятигорске. Какой-то остаток стыда и совести заставил правительство после смерти двоих перевести третьего в Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.

Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге», как он подписывался под допросами, был человек лет сорока; он никогда не участвовал ни в каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.

Ибаев был виноватее других только эполетами. Не будь он офицер, его никогда бы так не наказали. Человек этот попал на какую-то пирушку, вероятно, пил и пел, как все прочие, но, наверное, не более и не громче других.

Пришел наш черед. Оранский протер очки, откашлянул и принялся благоговейно возвещать высочайшую волю. В ней было изображено: что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу. Вместо чего государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции. Более же виноватых повелевает подвергнуть исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства.

Этих более виновных нашлось шестеро: Огарев, С<���атин>, Лахтин, Оболенский, Сорокин и я.

Я назначался в Пермь».

Насчет дикого приговора В. И. Соколовскому, Л. К. Ибаеву, А. В. Уткину можно и не согласиться с Александром Ивановичем Герценом. Стихи, сочиненные В. И. Соколовским и А. В. Уткиным, чрезвычайно оскорбительны не только для императора, но и для всех православных людей. Ну а «шутка», связанная с подделкой резолюций великого князя Михаила Павловича, вообще выглядит чистейшей уголовщиной.

Еще менее следовало жаловаться на приговор Л. К. Ибаеву. Он, как справедливо заметил Александр Иванович Герцен, был «виноватее других эполетами». Все-таки одно дело, когда возмутительные, предерзостные стишки распевает желторотый студент, и совсем другое, когда этим же занимается офицер, под командой которого находятся солдаты, обязанные выполнить его приказ. «Подвиг» братьев Бестужевых, обманом взбунтовавших 14 декабря 1825 года солдат Московского полка, еще свеж был в памяти.

Но особенно замечательно в воспоминаниях А. И. Герцена то, что он с великолепными подробностями и чрезвычайной убедительностью показывает, как легко удавалось людям со связями уходить в николаевской России от ответственности за противоправную, антигосударственную деятельность.

Николай I