Петр Балаев - Анти-Стариков-2. Правда о русской революции. От Февраля до Октября. Гадит ли англичанка в России?

На Дону сидел первый со времен царя Петра выборный атаман генерал от кавалерии Алексей Максимович Каледин, который пытался поднять казачество на борьбу с народным правительством. Получалось у него не очень. На первых порах ему удалось ликвидировать Советы в городах области и 20 ноября 1918 провозгласить область независимой. Но уже 9 декабря ростовские большевики при поддержке моряков Черноморского флота объявили о переходе власти на Дону в руки Ростовского военно-революционного комитета. Атаман с этим не согласился и начал собирать казаков против ревкома. Казаки атамана послали по матушке…

Когда в ноябре в Новочеркасск притащился генерал Алексеев, первой реакцией Каледина было:

– Какого черта вы сюда приперлись, где вас не ждали?! Я сам со своим атаманством сижу как на шиле, только офицерья мне для полного счастья не хватало. Мало того, что их казачки местные втихаря режут да постреливают, могут и на меня обидеться, так еще и большевики обязательно придут вашу банду кончать и заодно Лешку Каледина покоцают! Валили бы вы на все четыре стороны!

В приюте и содействии добровольцам со стороны атамана было отказано категорически, но так как у самого его вообще никаких сил не было, чтобы вытурить Алексеева с Тихого Дона, то все ограничилось надоедливыми просьбами покинуть область. И только после того, как у самого Каледина не получилось сподвигнуть казаков на разгон ревкома, он пошел на поклон к добровольцам. Алексеев ему помог, срочно сформировал отряд в 400 штыков, который подавил восстание против атаманской контрреволюции. А самого Каледина Алексеев и Корнилов взяли за шкирку и объявили о «триумвирате». Но недолго музыка играла. Произошло именно то, чего и опасался атаман – на Дон двинулись части Красной Армии. Добровольческая армия, теснимая войсками под командованием молодого прапорщика, большевика Рудольфа Сиверса, начала смазывать лыжи на Кубань.

Единственная более-менее боеспособная часть Каледина – партизанский отряд полковника Чернецова был разбит красными казаками Голубова, судьба самого Чернецова хорошо описана М. Шолоховым в «Тихом Доне» и за что он поплатился, там тоже есть:

«– Подтелков! – Григорий отъехал в сторону. – Сейчас пригонют пленных. Ты читал записку Голубова?

Подтелков с силой махнул плетью; уронив низко опустившиеся зрачки, набрякая кровью, крикнул:

– Плевать мне на Голубова!.. Мало ли ему чего захочется! На поруки ему Чернецова, этого разбойника и контрреволюционера?.. Не дам!.. Расстрелять их всех – и баста!

– Голубов сказал, что берет его на поруки.

– Не дам!.. Сказано: не дам! Ну и все! Революционным судом его судить и без промедления наказать. Чтоб и другим неповадно было!.. Ты знаешь, – уже спокойнее проговорил он, остро вглядываясь в приближавшуюся толпу пленных, – знаешь, сколько он крови на белый свет выпустил? Море!.. Сколько он шахтеров перевел?.. – И опять, закипая бешенством, свирепо выкатил глаза. – Не дам!..

…Подтелков, тяжело ступая по проваливающемуся снегу, подошел к пленным. Стоявший впереди всех Чернецов глядел на него, презрительно щуря светлые отчаянные глаза; вольно отставив левую ногу, покачивая ею, давил белой подковкой верхних зубов прихваченную изнутри розовую губу. Подтелков подошел к нему в упор. Он весь дрожал, немигающие глаза его ползали по изрытвленному снегу, поднявшись, скрестились с бесстрашным, презирающим взглядом Чернецова и обломили его тяжестью ненависти.

– Попался… гад! – клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад; щеки его сабельным ударом располосовала кривая улыбка.

– Изменник казачества! Подлец! Предатель! – сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов.

Подтелков мотал головой, словно уклоняясь от пощечин, – чернел в скулах, раскрытым ртом хлипко всасывал воздух.

Последующее разыгралось с изумительной быстротой. Оскаленный, побледневший Чернецов, прижимая к груди кулаки, весь наклонясь вперед, шел на Подтелкова. С губ его, сведенных судорогой, соскакивали невнятные, перемешанные с матерной руганью слова. Что он говорил, – слышал один медленно пятившийся Подтелков.

– Придется тебе… ты знаешь? – резко поднял Чернецов голос.

Слова эти были услышаны и пленными офицерами, и конвоем, и штабными.

– Но-о-о-о… – как задушенный, захрипел Подтелков, кидая руку на эфес шашки.

Сразу стало тихо. Отчетливо заскрипел снег под сапогами Минаева, Кривошлыкова и еще нескольких человек, кинувшихся к Подтелкову. Но он опередил их; всем корпусом поворачиваясь вправо, приседая, вырвал из ножен шашку и, выпадом рванувшись вперед, со страшной силой рубнул Чернецова по голове.

Григорий видел, как Чернецов, дрогнув, поднял над головой левую руку, успел заслониться от удара; видел, как углом сломалась перерубленная кисть и шашка беззвучно обрушилась на откинутую голову Чернецова. Сначала свалилась папаха, а потом, будто переломленный в стебле колос, медленно падал Чернецов, со странно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными, сморщенными, как от молнии, глазами.

Подтелков рубнул его еще раз, отошел постаревшей грузной походкой, на ходу вытирая покатые долы шашки, червоневшие кровью.

Ткнувшись о тачанку, он повернулся к конвойным, закричал выдохшимся, лающим голосом:

– Руби-и-и их… такую мать!! Всех!.. Нету пленных… в кровину, в сердце!!

Лихорадочно застукали выстрелы. Офицеры, сталкиваясь, кинулись врассыпную. Поручик с красивейшими женскими глазами, в красном офицерском башлыке, побежал, ухватясь руками за голову. Пуля заставила его высоко, словно через барьер, прыгнуть. Он упал – и уже не поднялся. Высокого, бравого есаула рубили двое. Он хватался за лезвия шашек, с разрезанных ладоней его лилась на рукава кровь; он кричал, как ребенок, – упал на колени, на спину, перекатывал по снегу голову; на лице виднелись одни залитые кровью глаза да черный рот, просверленный сплошным криком. По лицу полосовали его взлетывающие шашки, по черному рту, а он все еще кричал тонким от ужаса и боли голосом. Раскорячившись над ним, казак, в шинели с оторванным хлястиком, прикончил его выстрелом. Курчавый юнкер чуть не прорвался через цепь – его настиг и ударом в затылок убил какой-то атаманец. Этот же атаманец вогнал пулю промеж лопаток сотнику, бежавшему в раскрылатившейся от ветра шинели. Сотник присел и до тех пор скреб пальцами грудь, пока не умер. Седоватого подъесаула убили на месте; расставаясь с жизнью, выбил он ногами в снегу глубокую яму, и еще бы бил, как добрый конь на привязи, если бы не докончили его сжалившиеся казаки.

Григорий в первый момент, как только началась расправа, оторвался от тачанки, – не сводя с Подтелкова налитых мутью глаз, хромая, быстро заковылял к нему. Сзади его поперек схватил Минаев, – ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил: