Роман Газенко - Идеальный шторм. Технология разрушения государства

В 1903 г. выдвигает против Азефа обвинение в провокации какой-то студент. В августе 1903 г. видный социал-революционер получает анонимное письмо… с весьма определенными и убедительными указаниями на „инженера Азиева“, как провокатора. Азеф, который с письмом был ознакомлен, испугался до истерики: рвал на себе рубаху, икал и плакал. Но убедившись, что шансы его не поколеблены, пришел „в шутливое настроение“. В начале 1906 г. получаются партией показания против Азефа со стороны агентов саратовской охранки. Осенью 1906 года – такого же рода показания со стороны охранного чиновника одного южного города. Осенью 1907 г. выступает на сцену так называемое „саратовское письмо“ с совершенно определенными, фактического характера указаниями, легко поддававшимися проверке; однако, проверке оно, как и все предшествующие, подвергнуто не было…

… Ясно, что не в дьявольской ловкости крылась тайна азефского успеха и никак не в его личном обаянии: мы уже знаем, что внешность у него отталкивающая, первое впечатление он производит всегда неприятное, иногда отвратительное, он свободен от идейных интересов, еле-еле бормочет. Лишен чуткости, жесток, груб в своих чувствах и в их внешнем выражении, сперва икает от страху, а, успокоившись, впадает в „шутливое настроение“…

Тайна азефщины – вне самого Азефа; она – в том гипнозе, который позволял его сотоварищам по партии вкладывать перст в язвы провокации и – отрицать эти язвы; в том коллективном гипнозе, который не Азефом был создан, а террором, как системой…

…Заняв позицию, изолированную от партии и высившуюся над партией, Азеф оказался как бы в блиндированной крепости: всем остальным членам партии к нему и приступу не было. В создании этой позиции мы не находим личного „творчества“ Азефа: он просто взял то, что ему давала система.

Доверие к Азефу росло, как к „великому практику“. А главный, если не единственный практический талант его состоял в том, что он не попадался в руки политической полиции. Это преимущество принадлежало не его личности, а его профессии; но оно ставилось в счет его ловкости, находчивости и выдержке. По отзывам „боевиков“ „Азеф не знал даже, что такое боязнь“. Отсюда их преклонение пред Азефом, который олицетворял идеал „боевика“, как в глазах остальной партии – боевую организацию в целом. Затем все шло почти автоматически. Тот, кто совершает при содействии Азефа покушение, гибнет – тоже при содействии Азефа; а отблеск совершенного остается на Азефе, как на неуловимом организаторе и вожде. За границей, в идейно-руководящих кругах партии, Азеф, по рассказу комиссии, „появлялся, как метеор, появлялся, окруженный ореолом подвигов, в подробности которых были посвящены весьма немногие“.

Тех, которые выдвигались против него или работали помимо него, он выдавал; это было естественным, почти рефлекторным жестом самообороны; а в результате – рост азефского авторитета в обоих лагерях. После слишком крупных выдач он – возможно, что с ведома своих ближайших контрагентов справа – давал совершиться таким террористическим актам, которые должны были упрочить его позицию пред лицом его контрагентов слева. Это снова развязывало ему руки для выполнения его полицейских обязательств. Он предавал, а за его спиною работало его начальство, направлявшее все свои усилия на то, чтобы сохранить своего „сотрудника“, и замести за ним следы. И шпион поднимался вверх с силой почти фатальной».

Лев Давидович Бронштейн (Троцкий) в молодости.

В этой статье, опубликованной в «Киевском вестнике» в 1911 году, Троцкий достаточно мотивированно разоблачал лидера своих конкурентов по революционному слому режима. Возможно, поэтому, по привычке увлекшись яркими деталями, он не увидел главного феномена Азефа и азефовщины. Ни при каких обстоятельствах ни одни провокатор не смог бы, существуя на деньги государства, подрывать его основы и убивать своих кураторов и грантодателей, если бы его жертвы, увлекшись погоней за ведомственными показателями и цифрами отчётности, не обособили свою работу от всего контекста задачи сохранения и упрочения государства.

Куратор Азефа по ведомству зарубежной агентуры Л.Н. Ратаев, тот, кто, кстати, его завербовал, в письме своему шефу, директору Департамента полиции Зуеву, не скрывает растерянности: «Ты один, может быть, поймешь, как тяжело было для меня прийти к убеждению в предательстве Азефа… Он дал мне столько осязательных доказательств своей усердной службы, сведенья его отличались всегда такой безукоризненной точностью, что мне казалось чудовищным, чтобы при таких условиях человек мог быть злодеем и дважды предателем». В двойное предательство Азефа не верил сам председатель Совета министров Столыпин, который страстно защищал его с трибуны Государственной Думы.

При более скептическом отношении к чиновничьему пафосу в адрес Азефа не ускользнёт от внимания, что уже после того, как обнажились контуры катастрофы национального масштаба по имени Азеф, они продолжают защищать не государство, а честь своего мундира. Не делают жизненно необходимых для спасения государства выводов о том, что победные отчеты о раскрываемости подрывных организаций, лиц и мероприятий не свидетельствуют об искоренении угрозы революции. Скорее – наоборот. Иначе под носом у Тайной полиции, успокоенной «точностью» доносов Азефа, не совершился бы ряд знаковых терактов и даже чудом провалившееся покушение на Государя Императора Николая Второго. Для этого по плану Азефа эсеры собирались строить собственную специальную подводную лодку! Как можно было скрыть такие приготовления от всеведущей Тайной полиции? Если этот вопрос не рассматривать как риторический, то за блеском фраз и победных рапортов руководителей и сотрудников министерства внутренних дел откроется картина неприглядная настолько, что её можно смело отнести к факторам идеальной катастрофы.

Прежде всего, следует чётко определиться в термине «провокатор». Это – те, на кого Департамент Тайной полиции делал основную ставку в своей агентурной игре. Провокаторы не просто информировали власти о деятельности подрывных организаций и готовящихся террористических актах и бунтах. Они в буквальном смысле провоцировали революционные события. В ведомственной логике это было более чем эффективно – сами спровоцировали, сами среагировали: Владимира в петлицу и Анну на шею, виват, полиции! Но если учесть, что основным мотиватором работы с агентами были деньги, и притом немалые, а не патриотическое чувство сохранения Державы, то стоит ли удивляться беспринципности и цинизму контингента провокаторов. Для них выдать властям однопартийца, организовать убийство государственного чиновника и восстание было вопросом сметы и гонорара. Они ставили на одну доску своих жертв – оппозиционных романтиков и убеждённых служак режима. И, совмещая две профессии, – революционера и тайного агента – спокойно расписывались в финансовых ведомостях обоих работодателей.