Владимир Бонч-Бруевич - Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

Ведь вот можно все узнать, все понять и раскрыть настоящий смысл...

И так хотелось встать и крикнуть голосом совести:

- Разве здесь вещать нам богословские споры?..

В зале душно, жарко...

Объявлен перерыв...

И вдруг, грузно, по-стариковски, поднимается из своего {175} укромного уголка гражданский истец Шмаков, знаток Библии, пантеист и ярый антисемит...

Он добродушно, немного улыбаясь углом губ, слегка подозвал к себе раби Мазе и начал, весь погруженный в какую-то важную для него мысль, строго и добродушно беседовать с ним, отыскивая тексты, что-то сличая, сверяя...

И так хотелось бы знать, что в ХХ-м веке люди могут, люди должны относиться друг к другу по-людски и споры науки, вынесенные теперь в суд, оставить ученым людям...

Но нет, эти утопические мысли далеки от действительности...

Политика классовых отношений венчает дело. И в то время, когда здесь поднята человеческая мысль за пятьдесят веков, когда в киевском окружном суде разбираются книги древнееврейской письменности, там, в глубине окраин, в тишине и смятении местечек идет широкой волной антисемитская агитация и, может быть, уже намечены не жертвы библейских первенцев, о которых так много говорилось в суде, а жертвы безумия, свирепости и ужаса подонков толпы, в которых расшевеливают этой агитацией зверя, поднимающегося из бездны мрака затемненной человеческой души...

LXIX.

Речь прокурора.

Мы понимаем, что положение г. прокурора в процессе Бейлиса было крайне затруднительное. Действительно, создать из ничего нечто - это ведь такая хитрая штука, на которую не то что деловой человек, но и не всякий кудесник, не всякий маг и волшебник, бывает способен.

Прокурор приложил все старания, чтобы выполнить возложенное на него. Но в этом выполнении мы постоянно встречаемся с его упоминанием, что он так возмущен этим делом, так негодует, что не может говорить спокойно... Вот эта черта, им самим о себе подмеченная, окрашивала все выступление г. прокурора в определенный цвет политической, страстной, нервозной речи, тон которой, до нашему мнению, совершенно не соответствовал, бесстрастности обвинения государственной власти, блюстителя закона и {176} представителя этой власти в высоком учреждении суда. И это несоответствие тона сейчас же сказалось и в деталях речи: так прокурор несколько раз говорил о подкупах евреев, о давлении еврейства, которое он чувствует даже на себе самом, и, вместе с тем, никаких доказательств подкупов и засилья он не привел и был совершенно здесь голословен...

Совершенно произволен был прокурор и там, когда решился значительную группу свидетелей защиты назвать лжесвидетелями. Мы не понимаем, как, каким образом мог он это сказать. Ведь, совершенно же ясно, что всякий свидетель, дававший показания под присягой, до тех пор, пока он не опорочен по следствию и суду, пока на нем нет вердикта, что он действительно лжесвидетельствовал, не может быть никем, тем более представителем закона, третирован как лжесвидетель. Дело сторон критиковать свидетельские показания, сопоставлять их и делать выводы, но обвинять свидетелей в таком тягчайшем преступлении никто не может. Ведь только некультурность и забитость этих свидетелей из простонародья, виновных тем, что они опрокидывали своими показаниями многие из построений обвинителей, заставляет их молчать и не искать законного удовлетворения за публичное оскорбление в общественном правительственном учреждении чиновником государственной службы.

Нервозность тона сделала то, что господин прокурор, почти ничего не сказавший о Бейлисе, о его виновности, все-таки нашел возможным в реплике поднять руку и, протянув ее по направлению к скамье подсудимых, заявить, что он убежден, что Бейлис - убийца Андрея Ющинского. Господин прокурор так же назвал нескольких лиц, которые, по его мнению, причастны к убийству. Вот это нам решительно непонятно! Что-нибудь одно из двух: если они причастны к убийству, а об этом же мог не знать прокурор до суда, ибо судебное следствие относительно Шнеерсона, Дубовика и еще одного, фамилию которого представитель государственного обвинения назвать не решился, - ничего не прибавило нового, то совершенно непонятно, почему они не привлечены. А если для этого нет никаких данных, - что на самом деле и есть, - то зачем об этом говорить?

В то же время нельзя не удивляться, как, каким образом были оставлены почти без всякого прокурорского внимания {177} такие персонажи процесса, как Сингаевский, Рудзинский Латышев, Чеберякова с друзьями? Нам кажется, что процесс дал так много не только косвенных, но почти прямых улик против этих лиц, что их вполне достаточно для серьезного расследования судебной властью...

LХХ.

Речь г. Замысловского.

Гражданский истец Замысловский принял очевидно на себя задачу, что называется "взять быка за рога" и, разбив все обвинения третьих лиц, ясно доказать всем, что Андрея Ющинского съел, вернее сказать упился его кровью, не кто иной, как Бейлис. И чем больше я его слушал, то все ощутительней чувствовалась потребность исполнить завет, данный нам, обывателям, г. прокурором: закричать что есть силы, благим матом: господа, мол, честные люди, остановите сего витязя союза русского народа, ибо если его послушать, да начать так людей на каторгу посылать, так лучше уж всем добровольно на каторгу уехать... И ему самому ехать надо в первую голову... Замысловский сам, очевидно, сознавал это: в начале речи и у него несколько зазрила совесть, пока не освоился он с своим положением и сам не убедил себя, что он прав, что его устами возглашается сама истина. Есть такой грех у многих людей: говорит он, говорит, и сам себя слушает, соловьем заливается. Сострит что-либо - всем тошнехонько, а он-то смеется-закатывается: вот, мол, как остроумно, чорт возьми!..

Начал говорить сей гражданский истец и заволновался: - белый-белый, где твой румянец! Все сошло.. А иссине-белые губы дрожат... И только та же злая, почти хищническая, улыбка играла время от времени у его широкого рта, открывая прямые, твердые, белые зубы...

- Должно быть трудненько, - подумал я, - обвинять невинного человека!..

А когда у него вдруг упал голос, когда он должен был первый раз произнести роковое: - вон он Мендель, это он убийца, - а Мендель сидит, нервно перебирая руками, и удивленно, широко смотрит на него, словно говорит: {178} - Что ты, мол, батюшка? В своем ли уме? Или, того, спятил, что ли?..

Когда он обернулся и встретил этот растерянно-укоризненный взгляд Бейлиса, какое-то смущение было во всем нем, то мне невольно хотелось воскликнуть:

О, витязь, витязь...

Что с тобой?..

Но воскликнуть не пришлось, ибо сей славный витязь земли русской быстро справился с собой и пошел, повалил, как по-писанному: