Владимир Бонч-Бруевич - Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

И наконец:

- Нет, невиновен!..

Отчетливо и громко произносит старшина...

И Мендель Бейлис, стоявший все время, как столб, вытянувшийся, выросший, плотно схватившийся за барьер решетки места подсудимого, сразу исчезает - безмолвно падает, на скамейку, на пол, опять вскакивает, хватается за барьер, и опять падает, и лишь глухой стон, стон без слез говорит нам, что он еще жив...

Ему дают воды. Все молчат. Жутью веет в зале... Бейлис кланяется присяжным, благодарит их и опять падает.

Зала, оцепенелая, вдруг пробудилась, зашевелилась, возликовала...

Председатель, отпуская домой, благодарит присяжных за их громадный труд... Его слова почти не слышны, они деланы, натянуты и злобны...

Присяжные торопливо уходят...

Двуглавцы, союзники - огорчены, пришиблены, растеряны. Они не ожидали такого результата и их самоуверенность быстро испаряется.

В публике истинное ликование. Многие крестятся. Вчерашние поклонники и поклонницы обвинителей, сейчас, со словами: "Слава богу! Слава богу! Оправдали!!", - передают друг другу, счастливую весть и так радостно смотреть на них, что теперь, хоть в эту последнюю минуту, их совесть {190} озарена сознанием добра и справедливости, и что, может быть, эти минуты освежат их стремлением к жизни иной, чем человеконенавистническое злопыхание черносотенных организаций...

Зал быстро пустеет. Все стремятся на улицу...

LXXIX.

Определение суда.

Очень скоро выходит снова суд и объявляет свое определение. Подсудимый Мендель Бейлис, в силу состоявшегося оправдательного вердикта присяжных заседателей, по суду оправдан.

- Вы свободны!.. - объявляет председатель.

Усиленный конвой, все время тщательно охранявший Менделя Бейлиса, при этих торжественных словах, единым взмахом вкладывает сабли в ножны, и сухой лязг рукояток как бы подтверждает и заключает последнее действие громадной драмы, так долго длившейся в Киеве и завершившейся в здании киевского окружного суда.

Бейлис до семи часов вечера оставался в здании суда, когда под усиленным конвоем, свободный и оправданный от страшного кровавого навета, возведенного на него и всех его единоплеменников, в тюремной карете был вновь доставлен в тюрьму, где, сдавши все казенные вещи, он через участки, чтобы подписать различные бумаги, отправлен был под конвоем домой, в дом Дубовика, управляющего заводом Зайцева. Здесь ждала его трепетная семья, пережившая столько несравненного горя и унижений.

LXXX.

На улицах.

Кипели народом улицы Киева в этот достопамятный вечер. С какой мучительной жаждой встречали эти толпы каждого, выходящего из здания суда, осаждая его расспросами!

- Оправдан! Оправдан!.. - неслось по Киеву, как {191} благодатное эхо, заглушая повсюду злобные крики тех, кто в крови, ненависти и погромах ищет удовлетворение своим низменным страстям...

Быстро появляются летучки, выпущенные газетами, и они нарасхват, почти с боя, разбираются публикой...

Радостная, благая весть о правде, восторжествовавшей на суде, несется все дальше по Киеву, достигая дальних окраин, где уже были на всякий случай потушены огни в еврейских домах.

Все притаились и трепетно ждут несчастий от буйных страстей...

Но напрасны пугливые ожидания...

Все спокойно везде...

Однако усиленные конные и пешие патрули охраняют город, а на Лукьяновке, где больше всего можно было ожидать всяких выступлений, куда я ездил в этот же вечер, бедный, измученный, рабочий люд с величайшей радостью встретил вести из суда:

- Конечно, Мендель не виноват!..

- Бейлис честный человек, - неслось отовсюду.

- Мы это давно говорили...

- Бейлис оправдан, - вот они, мужички-то, правду восчувствовали...

И долго еще до глубокой ночи волновался Киев громадным событием, совершившимся в его стенах... И все радовались, все ликовали, что вековечный позор миновал этот один из лучших городов России...

LXXXI.

Совесть народа.

Много-много раз в эти долгие тридцать четыре дня с тревогой и волнением смотрели мы туда, на эти зачарованные кресла, где восседали судьи народа, посланные волею закона вязать и разрешать по совести своей тех, кто имел несчастье сесть на скамью подсудимых. Простые русские люди, все больше труженики земли, взятые от дел своих в это торжественное зало суда, куда устремились очи всего мира, где, в эти дни, как в сердце человечества, билась, {192} рвалась и клокотала буйная кровь злых страстей и любвеобильной справедливости.

Вот они, одетые в свитки, поддевки, пиджаки, причесанные по-русски в кружок; вот они каждый день чередой, один за другим, мелькали пред нами, когда шли, задумчивые, грустные, на свои высокие места.

Кто они?

Неведомые никому, взятые из тысячной толпы, - им выпала тяжелая, казалось, непосильная доля, доля разрешения вопроса, взволновавшего весь мир, потрясшего все человечество.

Многие падали духом, многие приходили в отчаяние, не зная, что думать, что сказать - обнимут ли они, - их сердце мозг и совесть, - все то море безбрежных ощущений, которое разлилось и бушевало и волновалось перед их смиренным и трепетным лицом...

Вера в русское народное сердце, надежда на русскую совесть присяжных не покидали меня ни на минуту и в самое тяжелое время этих дней, они светили мне, как верный неизменный путеводный маяк, разгонявший туман всякого сомнения...

И вот наступило время, и вот пробил великий, грозный судный час...

- Суд идет!..

Все встали и замерли, и казалось, дыхание младенца можно было ощутить, уловить в этой полной притаившейся жути толпе.

Все бледны...

- Суд присяжных идет!- прошу встать!

И пред ним встала вся Россия, весь мир...

Они, серьезные, просветленные, вошли и смотрят широко в глаза всей залы, всему миру...

И нет сил ни думать, ни чувствовать, ни понимать...

Свершилось что-то огромное, великое...

Читают вопросы...

Зачем так долго? Скорей бы!

- Нет, невиновен!..

И закружилась, и заходила, и загудела, и заколыхалась зала...

А он? Бейлис?..

{193} Он бледен как смерть, он тянется, он плачет, он говорит какие-то слова... Вот он упал на скамью подсудимых - на скамью своей свободы... Встал опять, мечется, сел, склонился на скамью, и жмет протянутые руки, и плачет, и смотрит туда, в тот угол, где его жена, его сын, его родные..

- Спасибо вам, спасибо!.. - говорили многие, обращаясь в сторону присяжных. И действительно, есть за что благодарить.

Совесть народа русского теперь чиста не только пред совестью древнего Израиля, но и перед совестью всего мира.

Пусть Пранайтисы, Замысловские, Сикорские и Шмаковы правят свою тризну над могилой средневековых суеверий... Пусть они куют новые цепи прекрасной жизни... Пусть... Нам теперь нет до этого никакого дела...

Вся Россия вместе с киевлянами вздохнула полной грудью обновленной счастливой души... В борьбе радостен каждый миг победы...