Михаил Любарский - Немые свидетели

Письмо мог написать только человек, который жил возле верхотурской таможни, наблюдал ее жизнь день за днем, внимательно ко всему приглядывался и прислушивался, имея на то свои соображения.

Как же поступил Нарышкин?

Он вызвал для допроса казака Афанасия Папина. Тот рассказал: в прошлом году, по дороге из Тобольска в Москву, он прихватил с собой грамоту, которую Микитка Маслов просил передать в Москве Юрью Сущову в Сибирском приказе. В дороге грамота промокла. Он высушил ее и показал Андрею Клепикову. Спутник посоветовал ему отдать грамоту тем, на кого она была написана.

Вызвали Маслова. Он заявил, что никакого письма в Москву не отправлял.

Устроили им очную ставку. Оба «сказали прежние свои речи».

Тогда решили исследовать почерк. Маслову предложили «для примеру» подать письмо «против тое же грамотки своею рукою». Он написал первых четыре с половиной строчки «подметного письма», и документы были отданы на «экспертизу» боярским детям, кое-что разумевшим в грамоте, да «беломестных казаков атаману Степану Стадухину».

По документам, сохранившимся в Центральном государственном архиве древних актов, профессор И. Ф. Колесников установил, что за несколько лет до этого случая головою в верхотурской таможне был этот самый Маслов. Вышла какая-то неурядица с вином, и от должности его отстранили.

Но в таком случае в приказной избе наверняка сохранились какие-то бумаги, написанные Масловым. Не проще ли было найти эти бумаги? Всякому ясно: если «подметное письмо» написал все-таки Маслов, то он постарается изменить свой почерк.

Боярские дети и атаман Стадухин дали «экспертное» заключение: «письмо-де Микитки Маслова, которое он подал к воровской грамотке для примеру, с воровскою грамоткою многие слова ево микиткины руки сходны; а он ли Микитка тое воровскую грамотку писал или хто иной, они не ведают».

«Заключение» было в высшей степени уклончивое. То ли воевода остался им недоволен, то ли захотел показать «холопам своим» Пермякову и Скорнякову, что делает все возможное для выяснения истины, только он назначил повторную «экспертизу». На сей раз освидетельствовать документы взялись восемь подьячих приказной избы и площадной подьячий.

Но и они слово в слово повторили заключение первых «экспертов».

Чем внимательнее вчитываешься в дело, возникшее почти триста лет назад в верхотурской приказной избе, тем больше вопросов возникает.

Почему допросили только казака Папина и обвиняемого Маслова? А как же второй свидетель Клепиков? Почему он посоветовал казаку отдать письмо тем, против кого оно было направлено? Что связывало Клепикова с Пермяковым или со Скорняковым? Или что им руководило? Почему Маслову не задали вопрос о его связях с Сущовым?

И какие, наконец, отношения были между Масловым и Пермяковым?

Несомненно, и первые и вторые «эксперты» были хорошо осведомлены о закулисной стороне дела. Невольно напрашивается вывод, что воеводе не очень-то хотелось получить доказательства действительной виновности Маслова, с которым нельзя было расправиться без последствий. Дело все равно дошло бы до Москвы. А откуп и взятки, разумеется, практиковались. Воеводе, несомненно, было удобнее замять дело. Вот почему никто не вытащил на свет божий бумаги, написанные Масловым в бытность его таможенным головою. В письме «для примеру» Маслов, конечно, постарался по возможности изменить почерк. И до известной степени ему это удалось. Хотя «подметное письмо» и было написано Масловым, «эксперты» это не установили.

Сколько было школ в экспертизе письма? Какие они? Криминалисты разных стран отвечают на этот вопрос по-разному. Например, крупнейший итальянский эксперт-почерковед Оттоленги говорил, что в экспертизе письма известны три этапа: каллиграфия, графология и приметоописание.

Наши криминалисты в дополнение к перечисленным школам иногда называют еще два направлений в зарубежном почерковедении: графометрию и метод исследования письма по Г. Гроссу.

С конца XVIII века экспертами в суд чаще стали приглашать людей, чья профессия была связана с письмом: преподавателей, секретарей, нотариусов, учителей рисования, писарей и т. д. Мысль была предельно простой и как будто логичной: раз человек постоянно имеет дело с бумагами, то это невольно должно развить в нем наблюдательность и умение читать, распознавать и отгадывать различные почерки. В уголовно-процессуальных кодексах ряда стран появились даже статьи, указывающие, людей каких именно профессий надлежит приглашать экспертами в суд. Увы, наивная логика обошлась людям довольно дорого.

Мастеров чистописания называли каллиграфами, откуда и произошло первое «научное» определение экспертизы письма — каллиграфическая.

Никакой специальной подготовкой для графической идентификации каллиграфы, конечно, не обладали. Большинству из них довелось выступать в качестве эксперта всего лишь несколько раз. Такой «специалист» не мог, естественно, похвастаться каким бы то ни было опытом в экспертизе документов.

Вот он стоит перед судом, растерянный и смущенный. До этого он сидел с документами, рассматривал каждую буковку, стараясь отыскать в заподозренном документе похожую на нее, изучал расположение текста на бумаге, высчитывал, сколько строк умещается на определенном размере листа и т. д. Сейчас, «перед аудиторией», в голове у него полнейший сумбур. Он обязан держаться с уверенностью знатока, но ведь ему-то самому ясно, что он, в сущности, так и не знает, где и в чем истина… Так себя вел честный эксперт; другие поступали проще: решив заранее, что такой-то виновен, а такой-то нет, они всю «аргументацию» обращали против него. Каллиграф приводит свои подсчеты, ждет наводящих вопросов, чтобы по их тону и направлению сориентироваться, куда склоняются сами судьи. Наконец — о радость! — ему кажется, будто он понял, что от него требуется, он принимает решение и подписывает свой вывод.

Кое-кому из каллиграфов приходилось выступать на суде довольно часто. Со временем у них вырабатывались некоторые практические профессиональные навыки. Теории же не существовало и в помине.

«Отсутствие какой бы то ни было научной базы, — писал крупнейший советский специалист по истории криминалистики профессор Н. В. Терзиев, — примитивность техники, произвольность и путаность терминологии, слабость аргументации — вот характерные черты деятельности каллиграфов в качестве экспертов по судебному исследованию письма.

В XVII–XIX веках каллиграфы скомпрометировали себя ошибочными заключениями в ряде громких процессов».