Михаил Любарский - Немые свидетели

Но подозрение не доказательство.

Да, в России ходит по рукам грозная прокламация «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», и автор ее, вероятно, Чернышевский.

Да, в Москве и Петербурге состоялись студенческие демонстрации, и вполне возможно, что на умонастроение молодежи решающим образом повлиял Чернышевский. Да, каким-то образом Герцену пересылаются в Лондон крамольные статьи и заметки, к которым, видимо, тоже причастен Чернышевский.

Вероятно… Возможно… Видимо…

Нет, всего этого еще не достаточно, чтобы расправиться с врагом, соблюдая хотя бы видимость законности, которой так кичилось «либеральное» правительство Александра II. Нужны были безусловные свидетельства.

Первый допрос Чернышевского не дал следствию ровным счетом ничего. Вскоре Чернышевский сообщил в письме жене, что обвинений против него нет, его скоро освободят и русское правительство вынуждено будет перед ним извиниться.

Письмо не дошло до адресата. Его подшили к делу, и одно высокопоставленное лицо сделало на нем пометку: «…он ошибается: извиняться никому не придется».

На Мойке, в мрачноватом доме у Цепного моста, голубые мундиры в содружестве с молодым переводчиком Всеволодом Костомаровым, несколько раз встречавшимся с Чернышевским, подготавливали судебный фарс.

Неглупый, начитанный юноша В. Костомаров был труслив и тщеславен. Оба этих свойства вполне устраивали III отделение. Но еще больше оценило оно его особый талант, долгое время не находивший достойного применения. Дело в том, что Костомаров после незначительной тренировки легко мог подделывать почерки разных людей.

Его арестовали 25 августа 1861 года по делу о московской тайной типографии. Вскоре Костомаров выдал М. Михайлова, одного из авторов и распространителей прокламации «К молодому поколению».

Тогда-то на авансцене и появилась зловещая фигура сыщика Путилина, сыгравшего трагическую роль в деле Чернышевского. Умелый организатор, умный и опытный сыщик, к тому же не лишенный некоторого литературного таланта (во всяком случае, читать и перечитывать ого отчеты об уголовных делах весьма интересно), Путилин без труда вошел в доверие к Костомарову. III отделение собственной его императорского величества канцелярии, к которому Путилин был прикомандирован своим непосредственным начальником — петербургским военным генерал-губернатором, — не преминуло воспользоваться этой близостью.

Проницательный сыщик в первые же дни знакомства с Костомаровым разгадал, что за человек перед ним, и затеял сложную игру. Получив какие-либо сведения, он вовсе не спешил тут же сообщать их начальству. Ухватившись за какую-нибудь ниточку, Путилин осторожно и умело подводил Костомарова к определенной мысли, стараясь создать впечатление, будто тот сам додумался до того, как ему следует говорить и поступать.

В докладной записке князю Голицину, председателю сенатской комиссии по делу Чернышевского, Путилин, например, писал: «…в январе или феврале 1862 года, когда означенный Костомаров содержался в г. Москве, в Тверской части, я посещал его и, зная, что он, Костомаров, может дать указания на лиц, участвующих в политическом движении, уговорил его видеться с прибывшим в то время в Москву начальником III отделения генерал-майором Потаповым, и его превосходительству, как известно мне, он, Костомаров, указал на Чернышевского, Добролюбова и др.».

Кто знает, не в голове ли Путилина зародился провокационный план, который заставил начальника III отделения уверовать в то, что Чернышевский «ошибается: извиняться никому не придется»?

Не Путилин ли с его проницательностью и чутьем «догадался», что прокламация «Барским крестьянам» написана Чернышевским? И не он ли подсказал Костомарову текст маленькой записки и письма, якобы написанных Чернышевским и сыгравших решающую роль в качестве компрометирующих материалов? Так или иначе неожиданно в руках следствия оказались эти поразительные документы.

На свет божий появилась записка, в которой говорилось: «В. Д. (т. е. Всеволод Дмитриевич. — Авторы ). Вместо „срочно обяз.“ (как это по непростительной оплошности поставлено у меня) наберите везде „временно обяз.“, как это называется в Положении. Ч.».

Костомаров действительно набирал прокламацию, которую ему передал Михайлов через студента Сороку. Чернышевский действительно был в Москве в марте 1861 года и виделся с Костомаровым. Именно тогда, показывал Костомаров в комиссии, Чернышевский зашел к нему и, не застав дома, оставил эту записку.

В III отделении заметили ошибку в прокламации и, зная от Костомарова о встрече с Чернышевским в Москве, вскоре после выхода Положения (5 марта 1861 г.), когда прокламация «Барским крестьянам» набиралась, решили исправить текст — якобы от имени самого автора, но чужими руками. Тем более что руки для этого имелись самые подходящие.

Костомарову доставили бумаги Чернышевского, изъятые при аресте, и он быстро овладел чужим почерком.

Возникают сразу же два вопроса.

Первый: мог ли Чернышевский написать пресловутую записку?

Второй: поскольку с Костомаровым Чернышевский был едва знаком, мог ли он, опытный конспиратор, именно ему оставить такую записку?

Что касается первого вопроса, то М. Лемке, автор интересной книги о политических процессах в 60-х годах, опубликовавший основные документы по процессу Чернышевского, пишет: «Чернышевский, вынесший на своих плечах все литературное прохождение крестьянского вопроса, знавший и следивший за ним изо дня в день, конечно, не мог употребить такой основной термин неверно, но это мог и даже должен был сделать поэт-переводчик, бывший, как в лесу, в крестьянской реформе».

Но Лемке ошибся. В тексте прокламации «Барским крестьянам», написанной незадолго до реформы 1861 года, везде стояло «срочнообязанные». Это и естественно. Когда Положение еще обсуждалось, в нем употреблялся термин «срочнообязанные»: правительство предполагало установить какой-то конкретный срок, в течение которого крестьяне выполняли свои обязательства перед помещиками. В последний момент от жесткого срока отказались и появилось более туманное — «временнообязанные».

На второй вопрос исчерпывающе ответил Ю. Стеклов в статье «Решенный вопрос»: «Чернышевский, зная, что за ним следят и ищут случая расправиться с ним, проявлял необыкновенную осторожность в словах, поступках и в выборе знакомств. Эта осторожность была всем известна. О ней говорили студенты, профессора, писатели, ею возмущались шпики в своих донесениях, ее отмечали жандармы и члены следственной комиссии, равно как тот же предатель Костомаров в своем письме к мифическому Соколову и в сочиненном им же письме Плещееву. Недовольство ею нашло даже отражение в сенатском приговоре. И вдруг этот осторожнейший человек совершает такой грубый промах, как оставление записки на квартире малознакомого ему молодого человека, к которому он вдобавок относился с подозрением, записки, в которой определенно признается в авторстве нелегального воззвания и которую мог прочитать любой посторонний, зашедший в комнату, и делает это без всякой надобности, ибо, не застав Костомарова дома, мог или дождаться его, или зайти в другой раз! Этот поступок, достойный зеленого гимназиста, настолько нелеп, что при минимальной добросовестности судей он должен был бы возбудить в них величайшие сомнения».