Юрий Антонян - Психология убийства

Думать подобным образом значит исходить из того, что раньше люди были наивны и жили иными страстями и эмоциями, что уровень их интеллектуального развития был более низким по сравнению с нынешним, а поэтому они не могли хитроумно замыслить и мастерски выполнить свои преступные планы, в общем не отличались зрелым умом, что в давние и не столь давние годы они не создавали философию, оправдывающую убийство, что тогда их совесть не пробуждалась при виде злодейств, которые А. Камю называет простодушными. И сейчас значительное число убийств совершается по страсти, неистовой, рвущей сердце, когда помутненный разум не видит никакого другого выхода, кроме уничтожения. И сейчас некоторые убийцы во вполне цивилизованных странах своими действиями напоминают первобытных людей, поэтому даже те, кто приказывал бросать пленников на съедение хищникам, в сравнении с ними показались бы вполне интеллигентными людьми.

Совесть оставалась спокойной, а мысль ясной и у тех, кто в XX веке запускал в действие лагеря смерти, организовывал уничтожение своего и чужих народов, в частности массовые расстрелы для устрашения других. Сталинская и гитлеровская машины репрессий действовали абсолютно хладнокровно, как если бы речь шла не об убийстве людей, а о забое скота. В 30-х годах, когда миллионы советских людей гибли от голода, пуль и невыносимых условий жизни в концлагерях, Сталин, как всегда, был спокоен и уравновешен, работал по установленному им графику, принимал посетителей, проявлял внимание к семье, посещал театр. И у миллионов так называемых советских людей, занятых строительством коммунизма, совесть тоже оставалась спокойной, а мысль ясной. Оттого никто — ни тогда, ни в последующие годы — никогда ни в чем не каялся. Нацистские главари были очарованы безотказно действующим конвейером смерти, который они создали, большевистские — готовностью одних убивать, а других — быть убитыми.

По мнению Э. Фромма, появление человеческой деструктивности, частным выражением которой является убийство, относится скорее к истории, чем к предыстории, а человек отличается от животного именно тем, что он убийца. Это, безусловно, верно, но нельзя удержаться от того, чтобы не вспомнить, что и животные лишают других жизни, чтобы выжить самим. Разве мало общего между схваткой самцов из-за самки и дракой и убийством соперника среди людей или убийством из так называемой ревности? Можно привести ряд сексуально окрашенных уголовно наказуемых поступков, прямые аналоги которых можно обнаружить в поведении животных, например, эксгибиционизм, т.е. выявить корни этих поступков в предыстории человечества. Под предысторией можно понимать и тот период, когда люди представляли собой лишь первобытное стадо с самыми примитивными зачатками организации, но нет никаких оснований думать, что тогда не имело места смертельное насилие. Легенды и мифы разных народов убедительно говорят о том, что все это было.

Между тем не вызывает сомнений утверждение Э. Фромма, что если бы человеческая агрессивность находилась на таком же уровне, как у других млекопитающих (например, хотя бы наших ближайших родственников — шимпанзе), то человеческое общество было бы сравнительно миролюбивым. Но это не так. История человечества дает картину невероятной жестокости и деструкции, которая явно во много раз превосходит агрессивность его предков. Но тот же Э. Фромм признает, что животные также проявляют чрезвычайную, ярко выраженную деструктивность, когда нарушается равновесие в окружающей среде. Совершенно так же поступают и люди, когда во внешних условиях появляется нечто, что угрожает им. Вообще из работ Э. Фромма не очень ясно, что он подразумевал под предысторией человечества. Думаю, что при всех условиях это не животные, которые предшествовали появлению человека, а, возможно, то, что охватывается переходным периодом от них к человеку.

Современные социальные ископаемые дают нам убедительные доказательства того, что никаких иллюзий в отношении первобытных народов строить не следует. В сообществе, обреченном на примитивную борьбу за жизнь, уровень жестокости не ниже, чем в том, которое может позволить себе признание достоинства своих членов. Если же их достоинства признаются в разной степени (например, во многих тоталитарных странах), а общий уровень тревожности велик, то этим двум обстоятельствам будут соответствовать значительные масштабы жестокости, как горизонтальной, так и вертикальной.

Неверно считать, что убийств в первобытном обществе не было постольку, поскольку к числу преступлений можно отнести лишь то, что имеет ясную и недвусмысленную запись в уголовном законе или его своде, в кодексе. Во-первых, подобное юридическое оформление общественно опасного деяния, отнесение его к преступлению есть плод значительно более поздней цивилизации, к которому она шла многие века. В далекие же годы общинно-родового строя и на этапе его перехода к более совершенной формации решение названной проблемы наверняка было совсем другим. Тогда то или иное деяние могли считать тем, что мы сейчас называем преступным, и строго наказать за него, если так считал местный царек или вождь племени, или если это предусматривалось обычаем. Во-вторых, хорошо известно, что и в некоторых современных странах с теократическим режимом (например, в мусульманских) к уголовной ответственности могут привлечь в соответствии с религиозными установлениями, а не с уголовным законом.

Сказанное, однако, не позволяет считать, что если корни насилия лежат в доисторическом, досознательном, то только это и порождает его. При всем том, что свой путь насилие начало оттуда, его постоянно возрождают и питают социальные условия, современные каждому этапу развития общества. Следовательно, насилие постоянно воссоздается и порождается, что особенно четко видно при анализе причин конкретного преступления. Совокупность таких причин есть причина совокупности насилий.

Поэтому можно высказать уверенность, что убийство столь же вечное явление, как зачатие, рождение, болезни и смерть. Оно заложено в самой природе общества и составляет негативную сторону его бытия. Убийство, как и другие виды насилия, включено в социальную природу человека, в социально-психологические особенности его личности, в силу которых он иногда склонен разрешать свои проблемы запрещенными средствами, в том числе с помощью силы. Однако эти слова не должны приводить в ужас закоренелых советских криминологов, поскольку речь идет о человеке как собирательном понятии, точнее, о личности вообще как продукте социальных отношений и конфликтов, а не о конкретных лицах. Но у отдельного индивида может быть биологическая предрасположенность (только предрасположенность!) к насилию, если, например, он унаследовал склонность к алкоголизации или умственную отсталость, психопатию или эпилепсию. Конечно, предрасположенность так и останется предрасположенностью, если данная личность получит надлежащее воспитание, компенсирующее, "стирающее" эту предрасположенность. К сожалению, это бывает относительно редко.