Владимир Горохов - Законодатель. Том 1. От Саламина до Ареопага

Во дворике для гостей Солону встретился молодой египтянин, а возможно, и сириец – судя по всему храмовый раб.

– Могу ли я видеть жреца по имени Менхофра? – обратился к нему афинский паломник.

Казалось, молодой раб с толикой тревоги и недоверия посмотрел на Солона, а затем в нерешительности стал говорить:

– Об этом, он, то есть я, должен слушать, то есть говорить, лучше всего спросить у него, как его – жреца Уртакиатта или.

Солон и его сопровождающие, вытаращив глаза, пытались понять, о чём собственно говорит храмовый раб. Он заикался, картавил, шепелявил, произносил совершенно невнятно какие-то чуждые слова. Трудно было понять, о ком и о чём он, собственно, пытается сказать пришельцам. Солон не выдержал и разъяснил своим соотечественникам:

– Не иначе как логопатия у этого раба. И как таковых только держат в храме? Впрочем, с подобным я сталкиваюсь не впервые. Видимо египетские боги испытывают наше терпение, а заодно и проверяют, насколько велик наш интерес к ним.

Затем он чётко и внятно сказал рабу-логопату:

– Доложи ему, что Солон-афинянин прибыл по приглашению Менхофра. Если он, конечно, ещё не раздумал меня принимать.

Раб мгновенно исчез за храмовыми колоннами, а через некоторое время к афинским визитёрам вышел молодой жрец, которого звали Уртакиатта. Он вежливо кивнул Солону и пригласил его в храмовое помещение. Солон вместе с сопровождавшими афинянами прошёл через несколько залов и остановился у огромной двери, сделанной из чёрного дерева и красиво расписанной диковинным орнаментом.

– Вы останетесь со мной, – обратился провожатый к спутникам Солона, – а ты, мудрец, входи, – сказал он вежливо афинянину и сам открыл массивную дверь.

Солон вошёл в полумрачную залу и увидел стоявшее прямо напротив двери большое кресло из слоновой кости, на котором словно царь восседал Менхофра. Лишь только Солон сделал три шага, Менхофра встал с кресла и шагнул навстречу афинскому купцу. На расстоянии двух шагов они остановились, приязненно посмотрели друг другу в глаза и Солон первым, на египетском языке, произнёс:

– Сердечно приветствую тебя, достойнейший жрец величественного храма Амона. Следуя твоему приглашению, я решил навестить тебя, а заодно и воздать должное вашему великому Богу.

Жрец вежливо кивнул головой, слегка улыбнулся, хотя улыбаться жрецам и не полагалось, а затем на ломанном ионийском наречии ответил:

– И я приветствую тебя, о первый среди данайцев, в храме великого Амона. Да ниспошлёт он тебе многих лет жизни во благо богам и людям.

Солон даже смутился от столь высокопарных и лестных слов жреца и чтобы как-то смягчить их, скромно возразил:

– Ты излишне льстишь мне, Менхофра. У нас эллинов говорят так только о людях, великая судьба которых подтверждена историей или начертана оракулом.

– Я сужу не только по начертанному, но и по облику, и взору твоему. Твоё первенство не в прошлом, а в настоящем и в будущем, – произнёс Менхофра, с глубоко спрятанной доброжелательной улыбкой на устах, улыбкой, какая может быть только у жреца. – Наш оракул, раньше вашего оракула возвестил о твоём предначертании.

Солон внимательно слушал жреца, но его словам большего значения не придавал, воспринимая их как дань гостеприимству и хорошему расположению духа служителя храма.

– Как бы там ни было благодарю тебя, слуга Амона, – ответил он. – Однако если судить по твоему взору и облику, то и ты возвысился, стал ближе к Амону, гораздо ближе. Наш оракул ничего об этом не говорит, но об этом говорят твои глаза, да и мои тоже.

– Ты прав, Солон, Бог приблизил меня к своему облику. Я стал жрецом-хранителем образа Амона. Это великая честь для любого священнослужителя. Она оказывается лишь избранным, с помощью оракула. Ну да об этом достаточно. Давай присядем, передохни немного. Путь к храму, судя по тебе, занял немало времени и сил.

И жрец указал на два кресла, ютившихся в углу зала. Солон действительно устал и от длительного перехода, и от сильной жары, и от гомона улиц древней столицы. Он не прочь был даже возлечь, лишь бы усталость покинула его, но, насколько ему было известно, в храмах возлежать запрещалось. Вместе с Менхофра он подошёл к креслам и ждал пока сядет жрец. Но тот, не по законам храма, а по законам гостеприимства и дружбы предложил гостю сесть первым. Солон было так и сделал, однако жрец предпринял какое-то неуловимое движение и опустился в кресло в то же самое мгновение, что и афинянин. Жрец первым продолжил разговор:

– Что нового в Афинах после твоего саламинского успеха, довольны ли твои сограждане, счастлив ли ты? – подняв к верху брови, вопрошал он.

Казалось, на его лице мелькнула тень сочувствия и жалости к Солону. От внимания последнего такая перемена не ускользнула и он, немного призадумавшись, ответил:

– Ты, Менхофра, вижу, хорошо осведомлён о нашей жизни. Толстые стены храма не оградили тебя от мира суеты и бренных треволнений. Впрочем, наивно было бы полагать такое. Хотя храм посвящен Богу, но создан он людьми и для людей. Следовательно, обо всём творящемся в человеческой среде, в храме должно быть известно.

– Амон всё видит и всё слышит, – неожиданно вставил жрец и с непроницаемым видом продолжал созерцать Солона.

– Это правда, – с толикой иронии сказал афинянин, – следовательно, он должен знать об афинских новостях, о настроениях афинских граждан и моих противоречивых чувствах.

Произнося это, Солон внимательно смотрел на жреца и ожидал его реакции на сказанное. Но цвет его лица, напоминающий цвет храмового камня, не подвергся никаким новым оттенкам, хотя в глазах слуги Амона мелькнули искры, и они тут же сузились до невероятно малых размеров.

«Попал в сердце», – подумал Солон, но решил не досаждать ни слуге Амона, ни самому Богу и уже безо всяких иронических ноток продолжил разговор:

– Полагаю, тебя интересует моё мнение в отношении свершившегося в Аттике, но мне не очень-то хотелось бы давать оценок. Во-первых, потому что это касается меня лично, во-вторых, потому что времени прошло мало; а в-третьих, как говорят у вас, египтян – «издалека виднее лучше».

– Сильно сказано, Солон, и хитро сказано. Но не для жреца Амона. Я хочу, чтобы ты был откровенен со мной.

– Ну, что ж, тогда слушай. Конечно, я, и все, кто со мной, ждали большего от возврата Афинам Саламина. Ждали. Но разве не ждём мы большего от всех наших поступков и дел? Разве, просыпаясь утром, не строим мы возвышенных замыслов на день грядущий? А что мы имеем в итоге? Радости и удовольствия всегда меньше, чем огорчения и недовольства. В душе человек лелеет надежды, но даже добившись чего-то значительного, он всё равно недовольствует. Ему хочется чего-то большего, более значимого и великого. И так всегда. Возврат Саламина приободрил ионийцев, но не изменил их. Для Афин Саламин был всего лишь внешним нарывом. А главное заключается в том, что наше государство серьёзно больно изнутри. Теперь я уверен, что и десяток саламинов не могут глубоко изменить нашу жизнь. Причина тут кроется глубже, значительно глубже. Её необходимо постичь, уяснить, а уяснив, разрешить. Но это, Менхофра, трудная, невероятно трудная задача. Это не менее сложно, чем постичь глубинную суть религии, величие Бога, а возможно и сложнее.