Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Присущий половой любви родовой инстинкт, равно как и стремление к совокуплению, всецело завладевают индивидом, в то время как он, в свою очередь, будучи охвачен жаждой сексуального наслаждения, низводит своего партнера до степени объекта обладания. Из потери всяческого морального контроля – чего Шопенгауэр никогда не устает подчеркивать – следуют материальный и моральный упадок, бесчестие, нарушение супружеской верности, убийство и самоубийство, а временами даже двойное убийство и двойное самоубийство. Безумие страсти предстает, «…как некий враждебный демон, который стремится все извратить, все запутать и опрокинуть» («…als ein feindseliger Dämon, der alles zu verkehren, zu verwirren und umzuwerfen bemüht ist») [371]. Вольный русский перевод этого пассажа гласит: «Амур – это какое-то злое божество, которому хотелось бы разрушить целый мир, перевернуть все вверх дном» (С. 10).

Сексуальное желание в интерпретации Шопенгауэра – это буквально «…злая воля, и весь этот мир представляет собой ее проявление» («…böser Wille, dessen Erscheinung im Ganzen diese Welt ist») [372]. Весь опыт показывает, что люди за очень редким исключением суть не более чем «галерные рабы желания» («Galeerensklaven des Willens») [373], того желания, которое таит в себе слепоту, атеизм, зверство, страсть к разрушению и саморазрушению. Его интенсивнейшим откровением становится, по Шопенгауэру, «наслаждение в половом акте» («Wollust im Akt der Kopulation»), а гениталии он называет «непосредственным очагом возгорания воли» («eigentliche Brennpunkt des Willens») [374]. По выражению Рюдигера Сафрански, Шопенгауэр здесь предстает как человек, охваченный дионисийским ужасом. Согласно Шопенгауэру, характер человека в этом рабском существовании неумолимо подвержен неизбежному закону, а это значит, что в своем литературном воплощении характер может быть в лучшем случае раскрыт, но не может быть показан в эволюции.

По Шопенгауэру, страстное влечение к партнеру бывает изначально пробуждено очарованием физической привлекательности, которая становится катализатором вожделения. Ее притягательная сила проявляется зачастую столь же ярко, сколь и внезапно, «с первого взгляда» («beim ersten Anblick»). И следствием этой внезапности становится ослепление, заставляющее одержимого желанием человека закрывать глаза на «отталкивающие свойства» («widerliche Eigenschaften») в характере объекта его вожделения [375]. И если при этих условиях цель физического наслаждения воспрепятствована или не может быть достигнута вследствие сопротивления объекта, порабощенный желанием субъект способен без размышлений и раскаяния покуситься на любое преступление или впасть в безумие.

Лихорадка страсти пренебрегает всеми социальными и сословными различиями. Однако самым фатальным результатом является то, что даже удовлетворенная жажда наслаждения реально ведет не к счастью, но к отупению и пресыщению, и в конце концов между партнерами возникает кричащая дисгармония («schreiende Disharmonie»). Сладострастие – самое преходящее и самое обманчивое из всех наслаждений, и в финале этого безумного наваждения («Wahn» у Шопенгауэра, «призрак» в русском переводе), индивидуум становится «жертвой родового обмана» («Betrogenen der Gattung») [376]. И для довершения размеров несчастья, по мысли Шопенгауэра, всей этой ситуацией правит «издевательская власть случая» («höhnende Herrschaft des Zufalls»), в результате чего «триумф зла» становится полным и совершенным [377]. Несмотря на то что размышления о роли случая возникают лишь на периферийном плане текста «Метафизики половой любви», они, как это будет видно в дальнейшем, имеют непосредственное отношение к теме исследования.

В начале своей работы я процитировал знаменитое изречение Шопенгауэра, касающееся преимущественного интереса поэтов к теме половой любви. Как видим, для Шопенгауэра половая любовь является силой столь же вездесущей и разрушительной, сколь экзистенциальной. Согласно такому пониманию проблемы он приводит в своем трактате соответствующие примеры и многократно подчеркивает: страстная любовь составляет «предмет, достойный поэзии» («ein würdiger Gegenstand der Dichtung»), вследствие чего она (страстная любовь) приобретает «оттенок возвышенности» («ein Anstrich des Erhabenen») [378]. Шекспир принадлежит к цитируемым Шопенгауэром авторам. Таким образом, мы подходим к основной части статьи и Лескову.

Разумеется, изучение повести Лескова под углом зрения ее центрального мотива – экстенсивно возрастающего зла, – осуществлялось с учетом шекспировских ассоциаций ее сюжета. Однако же многие исследователи считали эти ассоциации скорее второстепенными. Это мнение представляется вполне справедливым и мне, тем более что у Шекспира мотивировки преступления и сюжетный финал выстроены совершенно иначе, нежели в повести Лескова. Напротив, переклички лесковского текста с трактатом Шопенгауэра поразительно очевидны. Несомненные реминисценции из трактата Шопенгауэра о половой любви присутствуют как на микроуровнях текста повести – в отдельных речевых оборотах и выражениях, так и на его макроуровнях – прежде всего, это утверждение имеет в виду сюжетно-действенное развитие повести, с его идеями, мотивировками и образами персонажей. Абстрактная философская рефлексия Шопенгауэра обретает свое воплощение в системе литературных образов Лескова. Я думаю, что в этом случае можно говорить не только о типологическом сближении, но и, по всей вероятности, о генетической преемственности: создавая свою повесть, Лесков опирался на текст Шопенгауэра. Я не могу подкрепить этот тезис несомненными доказательствами; однако же косвенные свидетельства в его пользу представляются очень весомыми. Кроме того, зачастую одного лишь предположения подобного рода оказывается достаточно для того, чтобы вывести исследование на перспективный путь; нужно только собрать необходимые аргументы. Посмотрим же, каковы эти косвенные свидетельства и необходимые аргументы.

Повесть Лескова написана и опубликована в течение нескольких месяцев, непосредственно вслед за публикацией русского перевода «Метафизики любви». Оба текста увидели свет в Петербурге. Это хронологическое совпадение является принципиально важным фактором: повесть рождается именно в тот промежуток времени, когда интерес русского общества к Шопенгауэру почти целиком сосредоточен на «Метафизике любви».

На рубеже 1862–1863 гг. Лесков провел несколько месяцев в Париже, где он, конечно же, мог ознакомиться с французским переводом «Метафизики половой любви» и другими публикациями, посвященными Шопенгауэру.