Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Почти все интерпретаторы повести активно оперируют следующими эпитетами: стихийно, драматично, грубо-наглядно, жестоко, неумеренно, безудержно, резко, распутно, безумно, иррационально, убийственно, инфернально. Вальтер Беньямин говорит о «необузданной похоти» [379]. Главные действующие лица, по словам В. Сечкарева, обладают «характерами, одержимыми силами зла» [380]. Бодо Зелински характеризует Катерину Измайлову следующим образом: «Ее страсть – это природная стихия, не ведающая границ, установленных нравственной нормой. Вместо нравственности – стихийная сила и животное начало» («Leidenschaft ist bei ihr eine Naturgewalt, die keine Begränzung durch sittliche Normen kennt. An die Stelle des Sittlichen tritt das Elementare und Animalische») [381]. Феликс Филипп Ингольд замечает: «Die von animalischen Geschlechtlichkeit und Brutalität durchwirkte Liebesgeschichte gehört zu den stärksten erotischen Texten der russischen Literatur überhaupt» («Насквозь проникнутая животной сексуальностью и грубым насилием, эта любовная новелла является одним из эротичнейших произведений русской литературы вообще») [382]. Лев Аннинский видит «тектонику магмы» в бездонной глубине и звериной жестокости повести [383]. Кристоф Фельдхус констатирует для персонажей повести «innere Fremdbestimmung», «animalische Triebhaftigkeit», «moralische Indifferenz» («глубокую отчужденность», «животный инстинкт» и «безразличие к морали») [384]. И так далее и тому подобное. Словарный состав исследовательских характеристик совершенно очевидно обнаруживает близость к терминологическому аппарату Шопенгауэра. Этими же самыми или близкими к ним словами Шопенгауэр описывает демонический потенциал половой любви. Подчеркивая физическую притягательность Сергея, силу инстинкта и смертоносную страсть Катерины, ее слепоту в отношении недостатков Сергея, спонтанный характер извержения эротической страсти, попрание нравственности в угоду животному влечению, веризм «коитальной музыки» Шостаковича или статику характеров героев на протяжении повествования, исследователи, подобно тому, как это делает Бодо Зелински, точно схватывают основные закономерности поэтики повести, но при этом, насколько мне известно, ни один из них ни слова не говорит о Шопенгауэре. Однако же именно эти основные сюжетно-тематические мотивы повести Лескова составляют сущность концепции половой любви, созданной Артуром Шопенгауэром.

Из этого идейно-тематического комплекса я позволю себе выделить еще несколько более частных аспектов, которые, как мне кажется, заслуживают особенного внимания.

Очень многие интерпретаторы повести Лескова стремятся, особенно в отношении «преступницы» Катерины, если не подвести под ее действия некую идеологически-легитимную базу, то до известной степени снять с нее вину [385]. Но поскольку подобные оправдания решительно несовместимы с общепринятыми нормами права, морали и религии, они неизбежно выливаются в интерпретаторские увертки. На истинном пути вновь оказывается Бодо Зелински, который видит в Катерине одновременно преступника и жертву и убедительно подчеркивает амбивалентность ее душевных движений: «die Treibende zugleich auch die Getriebene ist» («влекущаяся есть в то же время и влекомая») [386]. Именно эта неразделимость вины и невиновности не только обусловливает трагическое звучание повести, но и полностью соответствует основополагающей идее естественного, или родового, влечения в концепции Шопенгауэра. Исследователь Шопенгауэра Рюдигер Сафрански утверждает, что под влиянием сил «безличной природы» («ichlose Natur») человек становится «объектом ее воздействия» («Objekt ihres Treibens»), так что он впадает в «состояние пассивной влекомости» («Passivitaet des Getriebenseins») [387]. Амбивалентность образа Катерины и мотивированность ее поступков непреодолимым характером ее страсти обретают органичное объяснение в учении Шопенгауэра. И речь здесь идет отнюдь не о мелодраматизме, как полагают некоторые жестоко заблуждающиеся исследователи [388], но именно об основополагающем трагизме с «оттенком возвышенного» (см.: III. Теория «половой любви» и примеч. 36) [389].

В главах 2 и 3 повести нарушение супружеской верности происходит внезапно и стремительно, оно потрясает Катерину и увлекает ее как будто даже против ее воли [390]. Непосредственно вслед за этим преступный путь Катерины ведет ее в убыстряющемся темпе от простого отречения от нравственной нормы через отравление, убийство и удушение к удвоенной смерти в комбинации безумия, убийства и самоубийства. Этот финал градации (кульминацией которой становятся детоубийство и двойное убийство-самоубийство соперниц в любви) соответствует, так сказать, температурной кривой преступления на почве неудовлетворенного или угрожаемого стремления к наслаждению. Жуткие следствия такого положения вещей многократно описаны в трактате Шопенгауэра, и подобно всему тому, о чем идет речь в настоящей статье, эти описания присутствуют и в русском переводе, который, конечно же, вслед за Шопенгауэром, интерпретирует муки бешеной ревности как худшую из всех мыслимых пыток и представляет внезапный переход от любви к смертельной ненависти как ее неизбежным исход (С. 51 и след., 58 и след.).

Сознательное или бессознательное желание Катерины избавиться от своей скуки убыстряет развитие событий. Уже в первой публикации повести слово «скука» является самым частотным определением существования Катерины. Тем легче Сергею сыграть роль подстрекателя. Согласно Шопенгауэру, боль и скука являются главными врагами человеческого счастья. Наше бытие есть не что иное как «мерцание» («Oszillation») между этими двумя полюсами. Однако мучение скуки проистекает из «внутренней пустоты» («inneren Leerheit»), которая ищет себе компенсации в рассеянии и развлечениях, но при этом чревата впадением в жалкое состояние, поскольку «…может довести до величайшего распутства» («…zu den gröβten Zügellosigkeiten treiben kann») [391]. Особенно же подвержен скуке, по мнению Шопенгауэра, тот, кто живет в изобилии. У Лескова это положение выглядит следующим образом: «Скучною жизнью жилось Катерине Львовне в богатом свекровом доме» [392]. Скука Катерины имеет более экзистенциальное, нежели социальное происхождение.

Решающая роль переломного момента в повести Лескова принадлежит случайности, и притом, по утверждению Бодо Зелински, случайности банальнейшей [393]. Случайный порыв страсти, спровоцированный отсутствием мужа Катерины, делает возможным нарушение супружеской верности, случайно подсмотренное убийство племянника приводит к уголовному суду. В обоих случаях совесть, так называемый внутренний судья, не играет никакой значительной роли. Однако же именно «издевательская власть случая», как мы имели возможность убедиться, является излюбленной темой Шопенгауэра.