Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Катерина – жена зажиточного купца, а ее возлюбленный, Сергей, – простой амбарный приказчик. Шопенгауэр придерживается того мнения, что побудительный инстинкт родового желания с легкостью преодолевает сословное неравенство и развеивает соответствующие предрассудки как ветер солому [394]. Именно это положение вещей мы видим в повести Лескова.

Для Шопенгауэра несомненной истиной является то, «…что смысл половой любви составляет отнюдь не взаимная любовь, но обладание, т. е. физическое наслаждение» («…dass nicht etwas die Gegenliebe, sondern der Besitz, d.h. der physische Genuβ das Wesentliche ist»). Однако после того как объект становится предметом обладания, наступает странное разочарование, поскольку любая страсть угасает сразу же вслед за ее удовлетворением [395]. И этот тематический мотив очевиден в повести Лескова. Взаимоотношения Катерины и Сергея описаны буквально как ситуация обладания, дающая право на объект, но имеющая тенденцию стать угрозой для обоих ее участников [396], и отвращение Сергея от Катерины, сопутствуемое увлечением другой женщиной, является выражением его физического охлаждения. Согласно Шопенгауэру, в половом удовлетворении один объект всегда может быть замещен другим, поскольку оно стремится лишь к наслаждению [397]. Продолжительное блаженство абсолютно исключено, и Катерина – вопреки своему значащему имени [398] – обречена познать это на собственном горьком опыте.

В теории половой любви Шопенгауэра дети не являются естественным плодом любовного счастья, они суть не более чем механический результат воли рода. С этой точки зрения понятно, почему Катерина относится к своему прижитому от Сергея ребенку как к помехе и, как это было уже отмечено в тексте первой публикации (гл. 13; ср. также конец гл. 12), «весьма равнодушно» отдает его на воспитание. Напротив, в тексте первой публикации отсутствует добавленное позже замечание: «Любовь ее к отцу, как любовь многих слишком страстных женщин, не переходила никакою своею частию на ребенка» (гл. 13). Отданный ребенок обречен немедленному и совершенному забвению. Впрочем, Катерина холодно относилась к будущему ребенку уже и во время беременности.

По сравнению с первой редакцией особенно значительной переработке подверглась глава 15, к которой Лесков сделал обширное дополнение (со ссылкой на книгу Иова). Показав свою героиню в состоянии безмерного унижения, охваченную бешеной, злобной ревностью, Лесков заставляет повествователя задуматься о том, как, собственно, может повести себя человек в таком невыразимо бедственном положении, и предлагает два варианта: чтобы заглушить свои муки, мученик может сделать попытку отпустить на волю всю свою зверскую энергию мщения, и тогда он станет окончательным воплощением зла («становится зол сугубо»); или пред лицом ужаса он может пожелать себе небытия, т. е. смерти в качестве спасения. Этот второй вариант исхода представляет собой вариацию на тему «отрицания воли к жизни» («Verneinung des Willens zum Leben»), который, по мнению Шопенгауэра, является прямым путем избавления, и как раз о нем немецкий философ размышляет в заключительной части своего трактата о половой любви [399]. Как представляется, в жутком финале своей повести Лесков объединяет эти варианты исхода: животную жажду убийства и самоистребительную страсть к самоубийству. Однако подобное толкование не лишено остаточной умозрительности.

Текст Лескова демонстрирует бросающиеся в глаза буквальные лексические соответствия с текстом русского перевода «Метафизики половой любви», о чем свидетельствует уже и многое из вышеизложенного. В качестве основания моего утверждения здесь можно указать лишь на некоторые случаи. Дословно или по смыслу между собой перекликаются целые семантические поля двух текстов: драма любви, страшная драма, страшное дело, трагическое, страсть, пылкость, прилив желания, сердце кипит как зверь, мимовольно, проснувшаяся натура, соблазн, обладание, несносная власть, высочайший восторг, удовольствие, страстное увлечение, ревность, измена, преступление, обезуметь, интрига и т. п. Еще более показательным фактом является то, что в обоих текстах возникает лексический мотив «Амура» (у Лескова «амуры»), а перифрастическое обозначение зла в русской «Метафизике любви» и в повести Лескова актуализирует лексему «демон» (соответственно: «злой ‹…› деспотический демон» и «демоны с цепи сорвались» в главе 10). Шопенгауэр говорит о «симпатии крови» («Sympathie des Blutes»), Лесков характеризует страсть Катерины: «Кровь ее кипела» (гл. 6). Далее, необходимо отметить, что описания внешности Сергея неизменно сопровождает эпитет «красивый», а Шопенгауэр в своей «Метафизике…» исходит из того, что именно наружная красота, чувство прекрасного («Schönheitssinn») является коррелятом полового влечения. Следует также упомянуть, что лейтмотивным в повести Лескова становится слово «зло» и все его производные (наряду со словами худо и худой): зло, злоба, злодей, злиться, зол, злой смех и т. д. Все эти лексические совпадения, безусловно, достойны более глубокого исследования; однако к ним необходимо относиться с известной осторожностью, поскольку лексикон описаний половой любви и понятийная структура драматизированного конфликта вообще имеют довольно стандартизированный состав.

Лесков неоднократно утверждал, что природой его творческой индивидуальности являются истина и анализ, что у него мало поэтического воображения, и что ему лучше всего удаются характеры, с которыми он чувствует определенное сродство [400]. В связи с этим представляется вполне уместной отсылка к биографическим обстоятельствам и личностным свойствам Лескова, которые способны были бы объяснить его интерес к Шопенгауэру, хотя бы это были и чисто умозрительные соображения.

Молодой Лесков очень хорошо знал немецкий язык и немного французский, был начитан и даже, можно сказать, имел страсть к чтению. Современники описывают его как человека в высшей степени эмоционального, способного к интенсивным переживаниям, в том числе и эротическим. Его отношения с Aphrodite pandemos (любовь земная) весьма насыщенны – в диапазоне от киевской казачки и петербургской проститутки до парижской гризетки из Латинского квартала. Кроме того, его опыт супружеской жизни изобиловал и страданиями, и страстью – именно в 1864 г., когда в его жизни появилась новая женщина, этот опыт вновь актуализировался. В эти годы Лесков говорит об «Амуре проклятом», который терзает людей, и для обозначения своих переживаний использует немецкое слово «Liebes-fieber» (любовная горячка) [401]. Благодаря своей более ранней деятельности в уголовном суде он хорошо знал бездны преступной психики (о которых идет речь и в романе «Некуда» – см. главу «Что на русской земле бывает»), а Шопенгауэр в своем трактате указывает на судебные протоколы как на особенно убедительное доказательство своей теории [402]. Можно предположить также и то, что Лесков, создавая свой роман «Некуда» (опубликован в 1864 г.), мог иметь в виду нападки русских левых (нигилистов) на философию Шопенгауэра. Свойственный Шопенгауэру критицизм в восприятии современности, его неверие в исторический прогресс, его отрицание вульгарно-материалистических и революционных теорий и враждебное отношение к толпе, безусловно, могли привлечь внимание Лескова. Однако и этот аспект, насколько я могу судить, до сих пор является совершенно непроясненным.