Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Идеи Шопенгауэра нашли своих сторонников с некоторым опозданием, лишь в середине XIX в. В 1851 г. были опубликованы «Parerga und Paralipomena» с известными «Афоризмами житейской мудрости», в 1859 г. последовало третье издание его сочинения «Welt als Wille und Vorstellung» («Мир как воля и представление», первое и второе издания соответственно в 1819 и 1844 гг.). После этого началось победное шествие его учения в публицистике, художественной литературе и культурно-исторической критике. Пропагандисты идей Шопенгауэра, например Юлиус Фрауенштедт, развернули поистине миссионерскую деятельность. Одни лишь академические катедер-философы проявляли сдержанность. И уже в 1870-е годы немецкие публицисты жаловались, что «пессимизм à la Шопенгауэр» стал «модным безумием наших дней».

В немецкоязычных странах имя Шопенгауэра постоянно упоминалось в различного рода изданиях, антологиях, рецензиях, в газетных статьях и в устных выступлениях. Сюда можно добавить и переводы на другие европейские языки, а также отклики в публицистической литературе Англии и Франции. Все это не могло оставаться незамеченным в России, тем более что русские авторы с бóльшим интересом, чем когда-либо, следили за развитием духовной мысли в Европе. Если в 1840-е годы имя Шопенгауэра можно было встретить лишь эпизодически (например, у В.Ф. Одоевского), то начиная приблизительно с 1855 г. его учение находит в России все бóльший резонанс. В конце 1862 г. И.С. Тургенев пишет А.И. Герцену: «Шопенгауэра, брат, надо читать поприлежнее, Шопенгауэра». В письме, написанном в августе 1869 г. А.А. Фету, Л.Н. Толстой признавался:

Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр гениальнейший из людей.

В октябре 1887 г. уже сам Фет пишет биографу Шопенгауэра В.И. Штейну:

Шопенгауэр для меня не только последняя крупная философская ступень, это для меня откровение, возможный человеческий ответ на те умственные вопросы, которые сами собою возникают в душе каждого.

Вскоре после этого А.П. Чехов скажет устами одного из своих героев в «Дяде Ване»: «Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский». И Андрей Белый напишет в своих воспоминаниях, что еще мальчиком он был «шопенгауэрианцем».

В 1860-е годы появились первые переводы Шопенгауэра на русский язык. Как и в Германии, увлечение Шопенгауэром обнаруживается преимущественно в беллетристических и публицистических произведениях, в то время как русские ученые-философы занимали выжидательную позицию [414].

Возрастанию популярности Шопенгауэра благоприятствовало не только частое упоминание имени философа в различных изданиях и рецензиях, но и ряд других факторов. Метафизика Шопенгауэра была не столько умозрительно-герметичной системой, сколько вполне доступным учением о человеке и окружающем его мире. Его этика, в отличие от этики Канта, описательная, а не предписывающая. Отказ от категорического императива делает учение Шопенгауэра более понятным для читателя, проявляющего к нему практический рациональный интерес. Русский читатель мог также найти у Шопенгауэра доступное изложение путей познания жизни и преодоления бытия.

Восприятие Шопенгауэра облегчалось тем, что язык мыслителя – понятный и ясный – отличается наглядностью и стилистической простотой. Он сознательно хотел быть не «архитектором понятий», а представителем наглядной и доступной «практической философии». Русский читатель, в достаточной степени владеющий немецким языком, мог позволить себе читать Шопенгауэра в оригинале. Упреки, предъявляемые в России к «туману» немецкого идеализма, в первую очередь к «тернистому языку» Гегеля [415], не относились к Шопенгауэру. Зачастую афористическая точность мысли делала его скорее творцом крылатых слов и выражений.

Чтение облегчало и внешнее разделение произведений Шопенгауэра на главы с четкими, запоминающимися заголовками, выделяющими существенное. Такие главы, как «Об истории», «О смерти…», «Метафизика половой любви», «О ничтожности и страданиях жизни», «Об этике», «О женщинах», «О писательстве», возбуждали любопытство читателя и были доступны вне общего контекста; для их понимания не надо было быть знакомым со всем творчеством Шопенгауэра. Образованный человек мог читать эти главы, не прилагая особых усилий, без каких-либо предварительных знаний. То, что отдельный индивид уже когда-либо эмпирически наблюдал, или о чем он думал, все это он мог найти в системном изложении в трудах Шопенгауэра, но при этом в форме редкого сочетания концентрации мысли, наглядности и точности языка. «Tua res agitur» [416]является именно в России одним из наиболее важных связующих звеньев между Шопенгауэром и его читателями.

Пессимизм, которым было проникнуто общество после 1848 г., известным образом благоприятствовал популяризации Шопенгауэра в Германии. В России же политические события и веяния времени в еще большей мере способствовали созданию благоприятной почвы для восприятия и распространения его идей. Поражение декабристов, консервативный и суровый режим Николая I, боязнь революции в России после европейских событий 1848 г., существование крепостного права до 1861 г., волнения и покушения 1860-х годов (начиная с 1862 г.), репрессивные контрмеры правительства, экономические кризисы, по сути дела развалившаяся система образования и, наконец, убийство Александра II в 1881 г. создали идеальную почву для пораженчески-пессимистических настроений и идей. Не считая эйфории периода оттепели, связанной с реформами 1855–1861 гг., Россия начиная с 1825 г. переживала постоянный и глубокий кризис во всех сферах жизни. Еще Пушкин сетовал в «Евгении Онегине»:

Спустя несколько лет Чаадаев назвал Россию «пробелом в нравственном миропорядке». Отсутствие жизненной перспективы, внутренняя пустота и скука породили тип «лишнего человека». На фоне такого бедственного положения в середине столетия в России происходит «смена философской парадигмы»: первоначальное восхищение Гегелем уступает место увлечению Шопенгауэром. Если русские вначале преклонялись перед Гегелем, «кланялись ему, как буряты своим фетишам» [417], то вскоре его тезис «что разумно, то действительно, что действительно, то разумно» стал восприниматься с растущим недоверием. Читатель был недоволен тем, что изречение могло быть истолковано как оправдание существующих в обществе недостатков, например, крепостного права. Тургенев отразил это недовольство в своих «Воспоминаниях о Белинском»: