Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Я назвал имя Шопенгауэра и подумал, ведь это тоже пробел в нашей культуре, да какой! Мы не только его не знаем, не публикуем, но и оплевываем. В единственном у нас курсе истории западной философии XIX в. речь идет о «деструктивной миссии» Шопенгауэра, ничего не имевшего за душой, кроме «ядовитого остроумия и аристократического цинизма». Непонятным остается, почему увлекался Шопенгауэром Толстой? А дело в том, что Шопенгауэр – выдающийся этик. Его перу принадлежит трактат «О фундаменте морали»… По моему разумению, этот трактат надо издать у нас массовым тиражом – будет только польза [443].

В западной науке также наличествовали обстоятельства, затруднявшие разработку темы «Шопенгауэр в России». Распространение лингвистически ориентированных и формально-структуралистских методов в литературоведении, в частности в славистике, долгое время препятствовало постановке историко-философских вопросов, а также вопросов рецепции философских произведений в литературной среде и их воздействия на читателя. Соответствующие попытки критиковались как «мотивология» и «копание в источниках». Сегодня этот познавательный интерес восстановлен в правах: он проник даже в структурализм через «черный ход» исследования так называемой интертекстуальности. Продолжает мешать этому, как и прежде, то обстоятельство, что философская подготовка западногерманских славистов оставляет желать лучшего. Этот дефицит особенно ощутим, если иметь в виду, что наиболее значительные произведения русской литературы пронизаны философскими идеями. Примечательно то, что монографии о влиянии Шопенгауэра в России написаны авторами, живущими в Америке [444]. Несмотря на эти исследования, тему следует разрабатывать и дальше, так как существует много белых пятен. Еще хуже обстоит дело с другими славянскими литературами, воздействие Шопенгауэра на которые изучено лишь эпизодически [445].

Для глубокого исследования влияния Шопенгауэра на развитие русской духовной мысли необходимо наряду с прочим обратиться к решению следующих задач:

1) осуществить в России научное издание трудов Шопенгауэра;

2) сделать подборку репрезентативных свидетельств о влиянии Шопенгауэра в России (письма, дневники, воспоминания, отрывки из литературных произведений, рецензии, библиографии переводов и критической литературы и т. п.). Важным источником для этого могла бы послужить составленная Сигрид МакЛафлин библиография (в ее книге: 1984, с. 161–193, см. сноску 3). Можно было бы порекомендовать и выпущенный Гердом Хаффмансом сборник «Об Артуре Шопенгауэре»;

3) наряду с очевидной рецепцией следовало бы заняться и изучением латентного, скрытого влияния Шопенгауэра на русскую литературу, анализом произведений отдельных писателей (например, романов Тургенева и Толстого);

4) в сравнительном и контрольном плане было бы целесообразно провести параллельные исследования (Паскаля, Шиллера, Байрона, Леопарди и др. в России; влияние Библии). Сюда следует добавить также анализ мотивов и исследование в плане исторической поэтики;

5) не менее важны исследования истории понятий (долг, самоотречение, энтузиазм и т. п.). В таких стержневых понятиях заключены целые философские программы, существенным образом связанные с основными темами немецкой классики и немецкого идеализма;

6) необходимо также исследовать вопрос, имело ли влияние учение Шопенгауэра о лапидарном стиле и его стилистике вообще на русских авторов, в частности на Чехова;

7) при всем этом творческие достижения русских авторов, в первую очередь писателей, заслуживают высокой оценки. Литературные и философские процессы всегда представляют собой переплетение рецепции и антиципации.

Само собой разумеется, что перечень этих задач имеет характер идеального desideratum [446]. Но они продиктованы самой историей русской духовной мысли, и только если им будет уделено больше внимания, можно будет научно исследовать и «русского Шопенгауэра», и соответствующие родственные процессы влияния и рецепции в литературе.

«Πολλά ψεύδονται άοιδοί», говорили уже и древние греки [447]. «Поэты много лгут», а читатели многого не замечают. Потенциал притягательности литературы заключен в потаенных областях поэтики и в сфере герменевтики: тексты, возвышающиеся над уровнем плакатности, прячут свои смыслы под масками, и жертвами этих масок становятся не очень квалифицированные читатели. Но даже начитанность не спасает от непонимания. Тексты часто пребывают книгами за семью печатями, поскольку читательское восприятие фиксирует лишь их первоначальные стадии – личинки или куколки. Однако именно в этом и состоит притягательная сила текстов: в перспективе у личинки – бабочка, у бабочки же – лишь смерть.

«Плодотворное мгновение» эстетики (Винкельман, Лессинг) обеспечено лишь способностью литературы Не-Все-Сказать, живописи – Не-Все-Изобразить, скульптуры – Не-Все-Оформить, эротики – Не-Все-Показать. Высших степеней аффекта и вообще крайностей следует избегать так же, как и плоского жизнеподобия – именно поэтому так скучны прямолинейно-плакатная литература, китч, фотографически точная живопись, порнография и, возможно, даже эмблематика. Совершенно понятный текст и абсолютно объяснимая картина (если вообразить, что такое вообще существует в природе), оставляют равнодушными; долго рассматриваемое натуралистически изображенное тело вызывает разочарование. Полную наготу в ее эстетическом переживании можно уподобить термину гражданского права nude contract [448]. «Маскировка» – это условие пробуждения и поддержания интереса, поскольку намек и посул более привлекательны, чем обнажение и осуществление. Красота и красавица, подобно шиллеровскому Саисскому истукану, должны оставаться под покровом. Мерцание сквозь тонкую полупрозрачную вуаль пробуждает предчувствие и вожделение. Вожделение на стадии желания ( нем. wünschen (желание) и лат. Venus (Венера) – этимологически родственные слова) – вот истинный возбудитель. А после «И познал он ее» следует post coitum omne animal triste (после соития всякое животное грустно). И если читатель разоблачит и «познает» текст in toto , то его чувство можно описать аналогией: post explanationem omnis lector tristis (после объяснения всякий читатель грустен).

Что это, умерщвление текста посредством его интерпретации и летальный исход напряженного интереса? Сюзан Зонтаг называет интерпретацию «местью интеллекта искусству». Ханс Магнус Энценсбергер, ссылаясь на Зонтаг, говорит об отравляющем «рынке интерпретаций», на котором «слышен лишь топот скотины» [449]. Петер Вапневски констатирует всеобщий упадок языка науки и, в частности, падение языкового уровня литературоведения, руководствующегося современной модой, в котором помпезное словоблудие и псевдозначительная риторика «словесных эквилибристов» служат своего рода балансиром и «козырем, прикрывающим незначительность мнений, ограниченность знаний, примитивность мыслей» [450]. Симуляция многосмысленности посредством словесного суебесия должна бояться срывания масок. Но несмотря на все наше уважение к покровам, искусство и интерпретация не могут обойтись совсем без разоблачения. Поэт и читатель встречаются в игре: в перепадах напряжения от игры по правилам к азартной игре, от профессионализма к случайному прозрению. И во всяком случае именно в такой игре шулер может бросить вызов зануде. Набоков называет поэта «мастером фальсификации», «чародеем» или «фантастическим фальсификатором» [451]. Его аксиома гласит: «Всякое искусство – обман» [452]. Каждый взыскательный читатель хочет разоблачить этот обман хотя бы частично, подобно тому, как два игрока стремятся поймать и разоблачить друг друга. При этом случается и так, что оба приписывают друг другу гораздо бóльшую, чем в действительности, изощренность, предполагая друг в друге больше скрытых намерений, больше проницательности, больше тактических и стратегических уловок… Маски предполагаются и там, где их вовсе нет, обман же принимается за чистую монету. «Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!», гласит финал повести Н.В. Гоголя «Невский проспект» [453]. Но, с другой стороны, вслед за шахматистом Набоковым мы могли бы сказать, что не каждая пешка таит в себе угрозу мата. Произведение искусства не исчерпано игрой обмана и самообмана. Похождения поэта и приключения интерпретатора живут искусством наложения грима.