Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Неужели же нужно было признать все, что тогда существовало в России, за разумное? Толковали, толковали и порешили: вторую половину изречения не допустить [418].

Начавшийся в 1840-е годы и все усиливающийся отход от Гегеля, безусловно, способствовал обращению читателя к Шопенгауэру. Русская действительность значительно затрудняла восприятие гегелевского учения о Мировом Духе и о планомерности Истории. Намного ближе и понятнее была позиция Шопенгауэра, согласно которой политика и история представляют собой беспорядочное скопление импульсов, не имеющих ни смысла, ни морали, в которых проявляются человеческое ничтожество и жалость («eadem, sed aliter») [419]. В разочарованной в самой себе России учение Шопенгауэра, безусловно, должно было найти своих приверженцев. Особенно привлекательной была его идея о том, что в моральном аспекте решается не судьба народов, а только судьба отдельного человека. С одобрением было воспринято в России и утверждение Шопенгауэра, что писатели и философы могут способствовать постижению человеческой сути больше, чем историки. В среде русской интеллигенции нашла понимание и борьба Шопенгауэра против – по его собственному выражению – «гегелевской псевдомудрости».

Не только антигегелевское развенчивание государства и исторической телеологии, но и недоверие Шопенгауэра к официальной Церкви и догматической теологии вызвали положительную реакцию среди русских интеллигентов. Многие из них были разочарованы церковно-авторитарным стилем мышления и подвергали сомнению притязания ортодоксальной теологии быть глашатаем «единственной истины». Они поддерживали мнение Шопенгауэра о том, что истинная философия должна быть свободна в подходе к теологии и должна включать в себя атеистический компонент [420].

Отход от Гегеля и обращение к Шопенгауэру сопровождались и поддерживались также сменой методологической парадигмы. Начиная с 1840-х годов в России значительно возросло влияние естественных наук, материализма и эмпиризма. Это означало, что вместо традиционной дедукции идеализма предпочтение отдавалось индуктивному методу: опыт ставился выше теории. Поскольку Шопенгауэр исходил из «наглядного представления» и «эмпирического сознания» его можно было бы, с некоторыми оговорками, причислить к приверженцам индуктивного метода. Тем более, если иметь в виду его тезис об объединении метафизики и эмпирики. Даже его пессимизм можно рассматривать как «скрытое связующее звено между материализмом и метафизикой» [421].

В эмпирической ориентации скрывался, наконец, момент детабуизации, который также не следует недооценивать. Подробно описывая и беспощадно критикуя «издевательскую власть случая», «невозможность спасения правых и невиновных», изображая horror mortis , ужасы смерти, и необузданные движущие силы плотской любви, Шопенгауэр делал для читателя доступными темы, которые обычно становились жертвами пера российских цензоров и церковных блюстителей нравственности и порядка. Эта детабуизация воспринималась с большой живостью и одобрением, тем более что Россия недавно распрощалась с классическими гуманистическими идеалами. В центре внимания и дискуссий находились уже не «прекрасная душа» или романтическая любовь, а «лишний человек», трезвый ученый, демонический злодей или сексуальный маньяк. Идеалистические спекуляции уступили место реализму и натурализму.

Нижеследующие высказывания и замечания относятся к мировоззрению русских писателей, видным представителям своего времени, и свидетельствуют об интересе к Шопенгауэру в России второй половины XIX в. Тургенев, Толстой (до окончания работы над «Анной Карениной»), Фет представляют первое поколение поклонников Шопенгауэра в среде литераторов. Вполне естественно, что и на них оказали влияние веяния времени. Те авторы, которые отвергали учение Шопенгауэра, исходя, прежде всего, из позиций материализма, в данной статье не рассматриваются.

Благоприятными предпосылками для занятия философией являются наличие свободного времени и подходящих условий для работы. У русских поместных дворян Тургенева, Фета, Толстого было и то и другое. Они олицетворяли собой идеал шопенгауэровского «Privatier» (человека без определенных занятий) и могли жить согласно библейскому изречению «Мудрость хороша в сочетании с наследством» [422]. В своих «дворянских гнездах» они воплощали в жизнь постулат Шопенгауэра об одиночестве: «потому что человек свободен, когда он один» [423].

Кроме этого, они были независимыми ищущими личностями, соответствующими требованию Шопенгауэра о «самостоятельном мышлении» [424], способными трезво оценить отличительные черты эпохи. Оценка эта была свободна от всяческих иллюзий, но, как и Шопенгауэр, они отвергали революционную идеологию. Однако их духовному, а частью и «генетическому» аристократизму не были чужды элементы своего рода Odi profanum vulgus [425]. В антропологии Шопенгауэра, не имевшей ничего общего ни с zoon politikon (общественное животное), ни с homo sociologicus (человек общественный) [426], они находили много родственного. Названные авторы могли с удовлетворением отметить, что Шопенгауэр признавал за аристократическим духом бóльшую духовную независимость и бóльшую свободу разума, чем за проявлением тех же черт у обычного, среднего человека.

Они были хорошо знакомы с достижениями немецкой духовной мысли. Тургенев называл Германию даже своим «вторым отечеством». Хорошее знание немецкого языка было естественным явлением, и, как известно, Фет был одним из переводчиков Шопенгауэра на русский язык. Переводил его и Толстой.

Нельзя недооценивать и личный жизненный опыт этих писателей. Для Тургенева и в первую очередь для Толстого одной из важнейших тем была тема взаимоотношений полов. Все они в своих работах обращались к темам ничтожности человеческого бытия, равнодушия природы ( natura non contristatur ), всемогущества бессмысленного случая и, наконец, к проблеме смерти. Так же как и Шопенгауэр, они рассматривали человеческую жизнь как «трагикомедию», а характер – как неизменную константу, заданную судьбой в большинстве своих проявлений [427]. Поэтому многие их герои представляют собой статические типажи, и вопрос свободы воли перерастает у них в трагическую проблему.

Типичным для русской литературы является феномен «поэта-мыслителя» (писателя-мыслителя). Поскольку академическая философия вследствие тисков цензуры и церковного контроля находилась в весьма трудном положении, то пристанищем свободной мысли стали частные дискуссии в рамках так называемых кружков и сама художественная литература. Многие русские писатели-романисты были одновременно «философами-любителями», а Фет относился к представителям «поэзии мысли» (Gedankenlyrik). Тургенев хотел после окончания учебы преподавать философию. Энтони М. Мликотин пишет: «Более, чем кто-либо из писателей в какой-либо литературе мира, русские писатели считали философию самым ценным и полезным спутником своего творчества» [428], а Вильгельм Гердт замечает, что «тот, кто хочет свободно заниматься философией, должен делать это посредством художественной литературы… Эта очень тесная связь философии и литературы была и есть характерная черта русского образа мышления» [429]. Итак, можно сказать, что русская литература была своеобразным «духовным убежищем» философии.