Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Карл Ясперс следующим образом описывал своеобразие философского мышления: «Поиск истины, а не обладание ею есть существо философии… Ее вопросы существеннее, чем ее ответы, и каждый ответ становится новым вопросом» [430]. Этот поиск и постановка вопросов отличают почти всех значительных русских авторов. В октябре 1888 г. в своем довольно часто цитируемом письме к А.С. Суворину А.П. Чехов определил задачу литературы в полном соответствии с положением Ясперса: «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника».

С этим приматом вопроса связано и бросающееся в глаза частое употребление в русской литературе заголовков-вопросов: «Кто виноват?», «Что делать?», «Что такое обломовщина?», «Много ли человеку земли надо?» и т. п. Библейский вопрос Пилата «Что есть истина?» (Ин. 18:38) постоянно и в разное время ставился Пушкиным, Тургеневым, Достоевским, Чеховым и Булгаковым. Поиски истины и вопросы познания в области этики и психологии относятся к центральным проблемам русской литературы. Из осознания невозможности дать конечные ответы проистекали скептицизм и пессимизм. Все крупные русские писатели привлекали Библию для рассмотрения волнующих их вопросов, но пропагандистами принципов Православной церкви они, за редким исключением, не стали. Скорее они чувствовали духовную близость к такому критику человеческого бытия и мироздания, каким был Шопенгауэр.

Начало распространения идей Шопенгауэра в России совпадает с эпохой реализма в литературе. Антропология Шопенгауэра, с ее приматом волюнтативного и чувственного, не наталкивалась на трудности, поскольку в России уже существовала близкая по духу традиция интерпретации этих начал в художественной литературе. И философия Шопенгауэра, и русские писатели хотели показать, что только биография отдельного человека обладает единством и «истинной значимостью», причем его «внутренняя жизнь» важнее внешней, и когда Шопенгауэр призывает писателя стремиться к «высочайшей степени истины», для того чтобы создать «зеркало жизни» [431], то он соответствует тем самым психологическому и миметическому восприятию литературы русскими писателями-реалистами. По Шопенгауэру, писатель должен на отдельных примерах представлять то, что философ охватывает в общем и целом. Крупные романисты могли найти отражение своего предназначения в таких высказываниях Шопенгауэра, как «только писатель является человеком вообще» или «познание идеи есть смысл всякого искусства» [432].

Так как Шопенгауэр считает, что идеи можно познать только через «наглядное представление», то в этом «наглядном познании» обнаруживается связующее звено между творчеством писателя и философией. Тем самым решающее значение получает образное мышление. Шопенгауэр говорит:

Внутренним ядром всякого истинного и действительного познания является наглядное представление: и каждая новая истина – результат последнего. Первобытное мышление происходит в образах, поэтому фантазия является таким необходимым его инструментом… [433]

К восприятию этой аксиомы Шопенгауэра русские авторы были готовы, по крайней мере, со времен Белинского. В 1841 г. Белинский, опираясь на труды немецких эстетиков Ретшера, Зольгера, Трандорфа, пишет свою работу «Идея искусства», которую он начинает со следующего утверждения: «Искусство есть непосредственное созерцание истины, или мышление в образах». Сторонниками этой формулы объявили себя многие русские писатели. Среди них К.С. Аксаков, И.А. Гончаров, А.П. Чехов и И.А. Бунин. Тургенев пишет в своем программном «Предисловии к романам» в 1879 г.: «Всем известно утверждение: поэт мыслит образами; это изречение совершенно неоспоримо и верно» [434].

Бóльшая часть видных представителей русской литературы поддерживает мнение Шопенгауэра о том, что «всякая история жизни есть история страдания» [435]. Когда Шопенгауэр говорит, что мы живем в худшем из миров [436], то можно утверждать, что так думали и многие русские писатели. Шопенгауэровская дефиниция романа, согласно которой роман не может быть ничем иным, как «потайным окошком, глазком, в который можно увидеть спазмы и конвульсии объятого страхом человеческого сердца» [437], соответствует взглядам авторов наиболее значительных произведений русского реализма.

Почва для восприятия пессимизма Шопенгауэра в России была заблаговременно подготовлена мрачными событиями того времени, личным опытом русских писателей, а также влиянием Библии, моралистики и произведениями неистового романтизма. Будь то Экклезиаст или Паскаль, Байрон или Леопарди, Гоголь, Пушкин или Тютчев, у всех этих авторов можно найти такие темы, как мирская суета и пошлость, безразличие природы перед лицом человеческого страдания, господство случая и, наконец, тему смерти. Шопенгауэр добавил или, вернее сказать, усилил по существу только две проблемы: сомнение в смысле истории и содрогание перед искушениями плотской любви. Таким образом, в постановке вопроса «Шопенгауэр в России» существенную роль играет своеобразное кривое зеркало восприятия и предвосхищения соответствующих идей.

Несмотря на значительное влияние Шопенгауэра в России, марксистски ориентированная философская наука мало чем способствовала изучению его русской рецепции. Причины лежат на поверхности. По традиции марксистские философы упрекают Шопенгауэра в антиматериализме, иррационализме и пессимизме. В некоторых старых словарях можно найти даже такие ярлыки как «враг революции» и «предтеча фашизма» [438]. Георг Лукач называл Шопенгауэра идеологом «крайней реакции» и разрушителем разума. Такого же мнения придерживался А.М. Горький. Кроме этого, Шопенгауэр подвергался нападкам в статьях и монографиях воинствующих ученых-марксистов, критикующих психоанализ и называющих Шопенгауэра провозвестником буржуазного фрейдизма [439].

Между Марксом и Шопенгауэром существуют принципиальные различия, основанные на различном понимании философии и истории. Шопенгауэр полностью остается на позициях созерцательности и приходит к заключению, что «философия не может ничего более, кроме как толковать и объяснять существующее» [440]; Маркс же акцентирует действие и изменение, говоря, что «философы только по-разному интерпретировали мир, а нужно его изменить» [441]. Такие же непримиримые противоречия существуют и в понимании истории. В отличие от Маркса Шопенгауэр отрицает, что историческое развитие поддается прогнозу. В Мировой Воле он видит скорее алогичное и слепое начало, не поддающееся рациональному предсказанию [442].

Эти противоположные позиции препятствовали до сегодняшнего дня проведению философами-марксистами серьезных исследований по данной тематике. В Советском Союзе ощущался к тому же недостаток как русских переводов Шопенгауэра, так и научных редакций его трудов и монографических исследований его творчества. В связи с этим советский философ и германист Арсений Гулыга написал недавно следующее: