Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Итак, неудивительно, что в тексте рассказа прячется еще одна ассоциативная отсылка – я имею в виду роман Сервантеса «Дон Кихот». С этим классическим произведением Чехов был хорошо знаком с давних пор, так же как и с эссе Тургенева «Гамлет и Дон Кихот». Оба произведения он рекомендовал читать [470]. Начиная с эпохи романтизма образ Дон Кихота стал нарицательным обозначением «трагического идеалиста», терпящего крушение вследствие непонимания окружающих и конфликта между книжным и практическим опытом [471]. Васильев Дон Кихоту – близкий родственник, если не сказать брат. Оба создают фантастический мир из прочитанных книг, и «вся эта груда трескучих и нелепых книжных выдумок» внушает им «такую странную мысль, какая никогда еще не приходила в голову ни одному безумцу на свете»: что они должны «восстановить попранную несправедливость» [472]. Первый выезд Дон Кихота приводит его прямо на постоялый двор с непотребными девками (кн. I, гл. 2, ср. также: гл. 16), причем самозваный новоявленный рыцарь принимает это заведение за рыцарский замок, а девиц легкого поведения – за высокородных дев:

Случайно в это самое время у ворот стояли две молодые женщины из тех, что называются дамами легкого поведения : они направлялись в Севилью в обществе нескольких погонщиков мулов ‹…›. А так как нашему искателю приключений все, что он думал, видел и воображал, представлялось созданным в духе и манере читанных им романов, то, увидев постоялый двор, он тотчас же решил, что это – замок ‹…›. Он приблизился к гостинице (казавшейся ему замком) и в нескольких шагах от ворот, дернув за узду, остановил Росинанта ‹…›. Но так как карлик медлил, а Росинант торопился добраться до конюшни, то Дон Кихот подъехал к самым воротам и увидел стоящих там девиц легкого поведения; они показались ему прекрасными девушками или прелестными дамами, вышедшими прогуляться перед воротами замка [473].

Васильевская вылазка в бордель поразительно напоминает этот эпизод: подобно Дон Кихоту, Васильев, совращенный книгами – источником несчастья, – не постигает мира в его полноте. Они оба близки к тому, чтобы своей навязчивой идеей мировой гармонии заместить реальность помимо ее воли [474]. В образе Васильева Чехов создал вариацию на тему Дон Кихота, правда, с некоторым психопатологическим оттенком. Высшая ирония произведений Чехова и Сервантеса заключается в возможности осознания того, что реалистическое мировидение – это начальная стадия трезвомыслия, в перспективе имеющего цинизм, а идеалистическое – залог слепоты, ведущей к полной утрате чувства реальности. В результате этого конфликта антиномий и Дон Кихот, и Васильев становятся смешны, впадают в патологическое расстройство и временно утрачивают самоидентичность. Возможно, стоило бы распространить мысль о реминисценциях из Сервантеса (и эссе Тургенева) не только на рассказ «Припадок», но и на другие произведения Чехова – его творчество таит в себе немало таких реминисценций, до сих пор не осознанных [475]. В оппозиции теоретизирующей мечтательности и ущербного прагматизма, в совмещении нравственного героизма и дурачества не от мира сего, в постановке вопроса, на который не дано определенного ответа, коренятся скрытые праформы абсурдистской и экзистенциалистской «настроенности» («Befindlichkeit», в том смысле, который придавал этому термину Хайдеггер, считая основным модусом этого свойства «страх»).

Над коротенькой сценой-монологом в одном действии «О вреде табака» Чехов работал около 17 лет. Известно шесть редакций ее текста. Герой миниатюрной монодрамы – бывший студент университета с говорящей фамилией Нюхин, находящийся в стесненных обстоятельствах (в вариантах рассказа у него от семи до девяти незамужних дочерей, и всех их он должен содержать), обремененный женой – близкой родственницей Ксантиппы, и вследствие этого докатившийся до шарлатанства: он должен прочитать публичную благотворительную лекцию о вреде курения (в то время как сам он является курильщиком) в провинциальном клубе, но в гротескных отступлениях от основной линии доклада он сбивается с темы, произносит, в сущности, исповедальную речь, обнаруживающую его нищету, и в финале сцены его образ уже почти потрясает своим трагикомизмом.

Миниатюра эта весьма популярна в немецкоязычном мире. Уже было сделано много тонких наблюдений над соотношением вариантов ее текста, над жанровой структурой (фарс, гротеск, водевиль), над амбивалентностью чеховской интенции (шутовство или характерологический этюд?), над обманно-алогичными стилевыми средствами, пародийным потенциалом, мотивами декадентской литературы, предварением поэтики современного театра абсурда [476]. Тем не менее можно высказать еще несколько соображений по поводу ее возможных пре- или субтекстов [477].

Удивительным образом в связи с этой сценой никогда (если только я не ошибаюсь) не упоминается трагедия Гёте «Фауст». Мне же представляется, что чеховская сцена-монолог является пародийно-ироническим перепевом драмы Гёте. Ранние редакции содержат на этот счет недвусмысленные намеки. Самый явный из них заключен в сообщении Нюхина о том, что он недавно опубликовал научный труд «под псевдонимом “Фауст”»! В тех же ранних редакциях Чехов заставляет своего героя говорить по-немецки (!) «Da ist [der] Hund begraben!» [478](С., XIII, 309, 312). Значимость мотива собаки в «Фаусте» общеизвестна. И не является ли в таком случае реминисценция «Фауста» своего рода «начинкой пуделя» («des Pudels Kern») чеховского рассказа [479]? Кое-что говорит в пользу такого предположения. Упоминания имени Гёте и названия трагедии «Фауст» весьма многочисленны и присутствуют уже в самых ранних произведениях и письмах Чехова. В рассказе «Елка» (1884) встречается перечисление «Кант, Шопенгауэр, Гёте» (С., III, 147). В хрестоматийном письме к Н.П. Чехову о воспитанности от марта 1886 г. упомянут Гёте (П., I, 222); далее в нем же сообщается: для того чтобы быть воспитанным человеком, «недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из “Фауста”». Гораздо больше нужны «вечное чтение» и «штудировка» (П., I, 224–225). В конце ноября 1887 г. одно из писем к брату Александру Павловичу Чехов подписывает «Твой Шиллер Шекспирович Гёте» (П., II, 155). И так далее.

В 1886 г., когда Чехов опубликовал первую редакцию сцены в «Петербургской газете», его интерес к трагедии «Фауст» был особенно интенсивным. Через несколько месяцев после публикации миниатюры «О вреде табака» в той же «Петербургской газете» был напечатан короткий рассказ «Страхи», в финале которого повествователь встречается с «большой черной собакой», воспринимая эту встречу как знак угрозы, поскольку она напоминает ему о черной демонической собаке Фауста, и прежде добродушное животное мерещится ему «фаустовским бульдогом» (С., V, 191). В конце же 1886 г. Чехов печатает рассказ «Хорошие люди», в котором упомянут «Вагнер из “Фауста”» (С., V, 419). Таким образом, Вагнер и Фауст, черный пудель и Мефистофель явно занимали воображение Чехова как раз в то время, когда он писал первый вариант своей сцены-монолога «О вреде табака».