Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

Я не успеваю дойти до порога, как он останавливает меня:

– Еще минуточку, чтобы окончательно уже vider mon sac [49] Выложить все начистоту ( фр .). … Впрочем, это уже не вчерашний, а сегодняшний день. Представьте себе, Анна Андреевна возмущена, что в журнале “Дом искусства” о ее “Подорожнике” появился недостаточно хвалебный отзыв Жоржа Иванова, и что из всех ее стихов, как будто на смех, приведено только:

Замятин почтительно объяснил ей, что редакция здесь ни при чем – Георгий Иванов сам отвечает за свое мнение своей подписью. Но она, уже совершенно рассердившись, заявила: “Я знаю. Это все Колины проделки. Коля уговорил его не только кисло написать обо мне, но еще и привести детский стишок, как будто в «Подорожнике» ничего лучшего нет. Это все Коля, не спорьте! Он виноват. Он все еще мстит мне!”

Гумилев разводит руками:

– А я, видит Бог, здесь совершенно ни при чем – ни словом, ни духом. Жоржик чистосердечно привел “Мурку”, очень понравившуюся ему. Конечно, не следовало поручать ему писать о “Подорожнике”. Ведь он, как и Блок, не особенно восхищался стихами Ахматовой. Но я-то в редакции журнала “Дом искусства” не состою. При чем тут я? А она твердит: “Это Коля виноват. Он мне мстит”. Я желаю ей только добра и с радостью расхвалил бы “Подорожник”, если бы редакция обратилась ко мне, написал бы о нем, как когда-то написал о “Четках” в “Аполлоне”. И – Господи! – сколько на меня за это собак вешали. Муж, видите ли, не вправе восхвалять свою жену! Но ведь я восхвалял не свою жену, а поэта Анну Ахматову. И всегда готов восхвалять ее. А теперь бегите за чаем!

Он прислоняется к стене и закрывает глаза, а я бегу на кухню к Паше.

За все время своего брака с Шилейко Ахматова ни разу не появлялась в Доме литераторов, ни в Доме искусств, ни на литературных вечерах.

Но, разведясь с Шилейко, она стала всюду бывать. Конечно, она была и на похоронах Блока:

Я, должно быть, видела ее в то солнечное августовское утро, но я не запомнила ее, как не запомнила почти никого из провожавших Блока на Смоленское кладбище.

Панихида по Гумилеве в часовне на Невском.

О панихиде нигде не объявляли. И все-таки часовня переполнена. Женщин гораздо больше, чем мужчин.

Хорошенькая заплаканная Аня беспомощно всхлипывает, прижимая платок к губам, и не переставая шепчет: “Коля, Коля, Коля, Коля. Ах, Коля!” Ее поддерживают под руки, ее окружают.

Ахматова стоит у стены. Одна. Молча. Но мне кажется, что вдова Гумилева не эта хорошенькая, всхлипывающая, закутанная во вдовий креп девочка, а она – Ахматова.

Еще одно из моих немногих воспоминаний об Ахматовой, о ее первом, после многолетнего перерыва, публичном выступлении в Доме искусств.

Она стоит на эстраде – высокая, тонкая до хрупкости, легкая, почти воздушная. С ее угловатых плеч спадает знаменитая ложноклассическая шаль – большой черный “кустарный” платок в красные розы. Она очень бледна, и даже губы почти бескровны. Она смотрит вдаль, поверх слушателей. Да, Гумилев был прав, “назвать нельзя ее красивой”. К ней не подходит “красивая”. Скорее уж “прекрасная”, но совсем по-особенному, безнадежно и трагически прекрасная.

И как она читает! Это уже не чтение, а магия:

Это стихи из “Белой стаи”. Я знаю их наизусть. Но сейчас мне кажется, что они написаны уже после расстрела Гумилева.

смиренно, молитвенно и торжественно произносит она.

И, не делая паузы, будто не желая дать замершим, потрясенным слушателям прийти в себя, уже начинает новое, никому еще не известное стихотворение:

Она смотрит все так же вдаль, поверх слушателей, и кажется, что она читает не для них, а для него, для него одного, для него, который, “прежний, веселый, дневной”, “уверенно в дверь постучался”, в ее дверь. Она кончила. Она стоит все в той же позе и все так же смотрит вдаль, будто забыв, что она на эстраде.

Никто не аплодирует, никто не смеет даже вздохнуть. В зале такая напряженная, наэлектризованная тишина, что я боюсь – нет, не выдержу! Я встаю и осторожно на носках пробираюсь к выходу.

В пустой полуосвещенной столовой, в темном углу, прижавшись к стенке, громко плачет одна из молодых участниц “Звучащей раковины”.

Я с ней хорошо знакома, я знаю, что она была влюблена в Гумилева, и он нежно относился к ней.

Мне хочется подойти к ней, обнять ее. Но что я могу сказать ей, чем утешить? И я, делая вид, что не замечаю ее, так же осторожно и бесшумно прохожу мимо.

Я только один-единственный раз в моей жизни по-настоящему разговаривала с Анной Ахматовой.

Произошло это неожиданно и случайно, на вечере в Доме искусств.

Я в тот вечер выступала в последний раз перед моим отъездом за границу, и мне казалось, что еще никогда мне так много не аплодировали и никогда столько раз не вызывали. Я читала все свои баллады и две длиннейшие поэмы, а слушатели все не хотят отпускать меня. И когда я, наконец окончив чтение, вошла в зрительный зал, меня и тут встретили овацией.

Это был особенно многолюдный и пышный вечер. Или это только казалось мне? В буфете, еще не совсем придя в себя от волнения и радости, я всем улыбаюсь и невпопад отвечаю на вопросы. Леткова-Султанова, та самая, что когда-то соперничала в красоте с матерью Андрея Белого, обнимает меня и, как всегда, восхищенно повторяет: “Совсем наша Зина, ну совсем, совсем наша Зина!” Хотя, как я впоследствии удостоверилась, я ничем, кроме, пожалуй, волос, не походила ни внешне, ни внутренне на “ее Зину” – на Зинаиду Гиппиус.

Аня Гумилева, – овдовев, она из Ани Энгельгардт наконец превратилась в Аню Гумилеву и в Анну Николаевну, – только недавно сбросившая траур и нарядившаяся в розовую “дусю-блузку”, как она называет ее, восторженно передает мне лестное мнение, высказанное о ней сегодня ее учительницей пластики: “Грации никакой! Зато бездна темперамента!” Она вся извивается и высоко взмахивает локтем: “Бездна темперамента!” – и так же восторженно продолжает: “Вы непременно должны познакомиться с Артуром Сергеевичем Лурье!” Я не успеваю спросить, почему “непременно должна”? Лурье уже стоит передо мной, и я протягиваю ему руку.