Ефим Курганов - Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Между прочим, такая стратегия рассказывания анекдотов является абсолютно точной иллюстрацией теории остроумия Зигмунда Фрейда. Вот как изложил самую суть этой теории американский лингвист Марвин Мински в работе «Остроумие и логика когнитивного бессознательного»:

Теория Фрейда объясняет, почему остроты обычно сжаты, компактны и имеют двойной смысл. Это нужно для того, чтобы обмануть по-детски простодушных цензоров, которые видят только поверхностный, совершенно невинный смысл шуток и не могут распознать скрытые в них запретные желания [91] Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. М., 1988. С. 282. .

В общем, поведение Гоголя-рассказчика отнюдь не было спонтанным: в основе его лежало тонкое и точное понимание законов и специфики жанра анекдота, понимание того, как он должен функционировать.

Да, о любви Гоголя к сальностям в обществе было известно, однако он был чрезвычайно изобретателен и свою страсть к рассказыванию неприличных историй всегда проявлял предельно неожиданно, настолько повергая окружающих в состояние шока, что тут частенько было просто не до осуждений.

Иначе говоря, стратегия, выработанная Гоголем, действовала безошибочно благодаря его умению напасть вовремя из засады. По этой причине Николаю Васильевичу прощалось то, что другим никак не могло проститься. Данное обстоятельство, как мне кажется, очень хорошо иллюстрирует мемуарная зарисовка Вл. Соллогуба о том, как в обществе реагировали на неприличные истории, которые пробовал рассказывать В. Ф. Одоевский, и на устные новеллы Гоголя – очень любопытный сопоставительный анализ:

Он (В. Ф. Одоевский. – Е.К .) отличался еще тою особенностью, что самым невинным образом и совершенно чистосердечно и без всякой задней мысли рассказывал дамам самые неприличные вещи; в этом он совершенно не походил на Гоголя, который имел дар рассказывать самые соленые анекдоты, не вызывая гнева со стороны своих слушательниц, тогда как бедного Одоевского прерывали с негодованием. Между тем Гоголь всегда грешил преднамеренно… [92] Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 441–442.

Зачастую Гоголя просто не успевали прервать, ибо неприличность рассказываемого, в силу специально предпринимаемых автором композиционных усилий, как правило, осознавалась слушателями и слушательницами в самый последний момент, буквально на исходе устной новеллы.

Приступая же к анекдоту, Гоголь в большинстве случаев делал крайне постную физиономию и придавал своему повествованию совершенно благонамеренную тональность. Это очень хорошо показано в «Воспоминаниях» Вл. Соллогуба, который довольно подробно, с привлечением массы интереснейших деталей, воссоздал, как Гоголь в семействе Виельгорских рассказал анекдот о публичном доме. Рассказал именно дамам Виельгорским. Это важно.

Луизу Карловну Виельгорскую, урожденную принцессу Бирон, сам император Николай Павлович считал излишне педантичной [93] Из воспоминаний баронессы М. П. Фридерикс // Исторический вестник. 1898. № 1. С. 82. . Более того, она была дамой в высшей степени строгой, высокомерной и даже чванной, к тому же маниакально помешанной на воспитании своих дочерей. В общем, в ее присутствии не могло быть даже малейшего несоблюдения приличий. Вл. Соллогуб, бывший членом семейства и прекрасно знавший ее, писал: «Теща моя была до болезни строптива насчет нравственности» [94] Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. С. 436. .

И вот именно в присутствии самой Л. К. Виельгорской и ее дочерей Гоголь как раз и рассказал анекдот о публичном доме. Это была настоящая провокация, неслыханно дерзкая провокация, и она была блистательно осуществлена.

Тут еще следует помнить, что Гоголь ведь был своего рода духовным наставником дам Виельгорских. И анекдот (это настоящая устная новелла, подробно и широко развернутая) был рассказан в ходе беседы, густо насыщенной религиозно-мистическим колоритом, и Гоголь начал свое повествование строго в унисон с моралистическим пафосом беседы, так что строгая и церемонная Луиза Карловна никакого подвоха не чувствовала.

Крайне любопытно и то, что все это происходило уже в поздний (мистический) период (уже после 1847 года) гоголевского пути, когда Николай Васильевич поселился уже у одержимого верой А. П. Толстого. Считается, что Гоголю тогда было уже не до шуток, ан нет…

Итак, духовные ученицы стали утешать погруженного в черную меланхолию Гоголя, и вот как он на это отреагировал (привожу в подробнейшей записи Вл. Соллогуба и в краткой, но очень выразительной и остроумно-афористичной записи Нестора Кукольника; причем последний явно слушал анекдот не дома у Виельгорских, куда он не был вхож, а в своем дружеском кругу или у общих знакомых):

Гоголь проживал тогда у графа Толстого и был погружен в тот совершенный мистицизм, которым ознаменовались последние годы его жизни.

Он был грустен, тупо глядел на все окружающее его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость, и тонкие губы как-то угрюмо сжались.

Графиня Виельгорская старалась, как могла, развеселить Николая Васильевича, но не успевала в этом; вдруг бледное лицо писателя оживилось, на губах опять заиграла та всем нам известная лукавая улыбочка, и в потухших глазах засветился прежний огонек.

– Да, графиня, – начал он своим резким голосом, – но вот вы говорите про правила, про убеждения, про совесть, – графиня Виельгорская в эту минуту говорила совершенно об ином, но, разумеется, никто из нас не стал его оспаривать, – а я вам доложу, что в России вы везде встретите правила, разумеется, сохраняя размеры.

– Несколько лет тому назад, – продолжал Гоголь, и лицо его как-то сморщилось от худо скрываемого удовольствия, – я засиделся вечером у приятеля, где нас собралось человек шесть охотников покалякать. Когда мы поднялись, часы пробили три удара; собеседники наши разбрелись по домам, а меня, так как в тот вечер я был не совсем здоров, хозяин взялся проводить домой.

Пошли мы тихо по улице, разговаривая; ночь стояла чудесная, теплая, безлунная, сухая, и на востоке уже начинала белеть заря – дело было в начале августа.

Вдруг приятель мой остановился посреди улицы и стал упорно глядеть на довольно большой, но неказистый и даже, сколько можно было судить при слабом освещении начинающейся зари, довольно грязный дом.

Место это, хоть человек он был и женатый, видно, было ему знакомое, потому что он с удивлением пробормотал:

– Да зачем же это ставни закрыты и темно так?.. Простите, Николай Васильевич, – обратился он ко мне, – но подождите меня, я хочу узнать…

И он быстро перешел улицу и прильнул к низенькому, ярко освещенному окну, как-то криво выглядывавшему из-под ворот дома с мрачно замкнутыми ставнями. Я тоже, заинтересованный, подошел к окну (читатели не забыли, что рассказывает Гоголь).