Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Большинство критиков и читателей восприняло «Котика Летаева» как выдуманную, вычурную и непонятную книгу. Автор сам сознавал трудность ее восприятия. 5 сентября 1917 г. он писал Иванову-Разумнику об одной из своих работ: «…статья вышла совершенно безумная la Котик» [211]. Форма этой повести действительно необычна, прежде всего потому, что уникален здесь сам предмет описания, для которого автор впервые в литературной традиции ищет адекватных языковых средств.

Литературные воспоминания о младенчестве до начала ХХ века были достаточно большой редкостью. Причины этого отчетливо сформулированы такими несхожими авторами как Августин и Гёте. Августин пишет, что его знание о младенчестве сложилось в результате наблюдения и изучения, а не на основе воспоминания: «Этот возраст, Господи, о котором я не помню, что я жил, относительно которого полагаюсь на других и в котором, как я догадываюсь по другим младенцам, я как-то действовал, мне не хочется, несмотря на весьма справедливые догадки мои, причислять к этой моей жизни, которой я живу в этом мире. В том, что касается полноты моего забвения, период этот равен тому, который я провел в материнском чреве» [212]. По той же причине Гёте в своей автобиографической книге «Поэзия и правда» не воспроизводит самых первых своих воспоминаний: «Вспоминая младенческие годы, мы нередко смешиваем слышанное от других с тем, что было воспринято нами непосредственно» [213]. И все-таки были авторы, отваживавшиеся заглянуть в глубину собственной детской памяти. Тот же Августин, несмотря на все оговорки, тем не менее рассказывает, как он пытался, еще не владея речью, соотносить слова с вещами. Проблема доязыкового сознания встает здесь совершенно закономерно.

Избежать ее можно, обращаясь без смущения к фактам, полученным из вторых рук, особенно если эти факты подключаются к какой-либо идеологической системе. При этом для большинства авторов описание таких фактов не требует особого языка даже в тех случаях, когда автор воспоминаний понимает, что его языковые средства недостаточны. Вот, например, раннее детское воспоминание Короленко о сильном впечатлении от природы, когда казалось, что «природа ласково манила ребенка в начале его жизни своей нескончаемой, непонятной тайной, как будто обещая где-то в бесконечности глубину познания и блаженство разгадки». Комментарий к этому переживанию у Короленко такой: «Как, однако, грубо наши слова выражают наши ощущения. В душе есть много непонятного говора, который не выразить грубыми словами, как и речи природы» [214]. Проблема языка существует для Короленко в традиционной ее постановке: трудность, а иногда и невозможность передать в слове глубокие и тонкие душевные переживания. Белый же в «Котике Летаеве» как раз и ищет новые формы для передачи ощущений, которые традиционно считались невыразимыми.

Герой «Жизни Арсеньева» Бунина обладает примерно тем же объемом памяти и воспоминаний, что и Котик Летаев. Но, в отличие от Белого, Бунину не нужен особый язык для передачи воспоминаний Арсеньева. Как и Короленко, Бунин часто указывает на необычность своих младенческих и детских переживаний, но не разворачивает их в подробные описания. Вот почему так много в «Жизни Арсеньева» недоуменных вопросов, восклицаний, неопределенно-личных местоимений: «Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества?»; «…все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда…Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?»; «Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, неизвестное…? Разве это было бы возможно, будь нашей долей только то, что есть, „что Бог дал“, – только земля, только одна эта жизнь?» [215].

Своеобразие Белого связано с тем, что его концепция мира действительно включала в себя младенческий опыт. У большинства же авторов автобиографических произведений бывает наоборот: позднее сложившееся мировоззрение накладывается на детские воспоминания. В результате приобретенные позднее взгляды способствуют активизации в сознании именно тех фактов младенческих и детских переживаний, которые соответствуют этим взглядам, и описание их идет на языке концепции, сформировавшейся у взрослого человека.

Иначе у Белого. Его младенческие переживания целиком не могут быть переведены на язык взрослых. Для Белого очевидно, что уже сам процесс поиска словесных формул для передачи непосредственного переживания неминуемо его искажает. Так возникает внешняя «объективность», делающая переживание общепонятным, но уничтожающая его индивидуальность. Белый не дает точных формулировок, а использует метафоры, сложный синтаксис, усиливающий впечатление разорванности речи, наглядно представляющий поиск слова и невозможность его найти. Сложная форма, «невнятный» язык «Котика Летаева» объясняются желанием передать «без слова мысль, волненье без названья», – как писал Блок [216], перефразируя начало стихотворения В. Соловьева «Мыслей без речи и чувств без названья…» [217]. Эту особенность языка «Котика Летаева» хорошо почувствовал С. Есенин, назвавший его «гениальнейшим произведением нашего времени», в котором автор «зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслим только тенями мыслей» [218].

Еще в детстве адекватное выражение эмпирики своих переживаний Андрей Белый нашел в музыке. Опыты его сознания, казавшиеся столь исключительными и невыразимыми, благодаря знакомству с музыкой получили еще одно подтверждение своей реальности. Продолжая тютчевскую метафору, развернутую в «Котике Летаеве», в первом томе мемуаров Белый называет миром «дневным» окружающую действительность с ее рациональными законами, бытом, трагедией ребенка, замкнутого на своем сознании, непонятном и ненужном окружающим. Он контрастно противоположен «ночному» миру музыки, живущему по совсем другим законам. Биографически это противопоставление объяснялось еще и тем, что мать играла на рояле по вечерам, когда Боря Бугаев ложился спать: «…то, что я переживал, противопоставлялось всему, в чем я жил; пропадала драма нашей квартиры и мое тяжелое положение в ней; не существовало: ни профессоров, ни их „рациональных“ объяснений, мне якобы вредных; <���…> эволюция, Дарвин, цепкохвостая обезьяна имели смысл, власть, основание в том мире, где не было звуков: в мире дневном, в мире, обстающем кроватку; но после девяти часов вечера в кроватку под звуки музыки вступал иной мир» [219].

Другая важная особенность музыки для Белого заключалась в том, что она сразу давала ему язык, которому не нужно было учиться, как языку науки, философии, искусства, даже собственно языку в прямом смысле этого слова. «Безо ґбразность» младенческих переживаний в музыке получала воплощение, оставляя свободу, присущую жизни его сознания. Преодолевалась раздвоенность между сознанием и бытием, снимая непреодолимый барьер между ними: «Мир звуков совершенно адекватен мне; и я – ему; бытие и сознание были одно и то же <���…> если религия, искусство, наука, правила, быт были все еще чем-то мне трансцендентным, к чему я подыскивал, так сказать, лесенки, к чему мне надо было взобраться, то музыку переживал я имманентно своему „Я“; никакого культа, никаких правил, никакого объяснения; все – ясно; и все – свободно» [220].