Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Но финал пятой книги включил в себя еще нечто совсем иное – нечто, самое важное для нашей темы. Челночное движение памяти: от настоящего к прошлому, от прошлого опять к настоящему, от него снова вспять и снова вперед – это движение, нарушающее линейность времени и препятствующее смерти уничтожать мгновения жизни, получило в финале романа совершенно особое значение. В лице возлюбленной, умершей в ранней молодости, «была уже прелесть увядшей красоты». Воспоминание, воображение и сон, сливая свои усилия, преодолевают смерть уже не тем, что сохраняют ушедшее в нерушимости – они продлевают бытие за черту смерти, заставляют его продолжать жить, претерпевая течение времени, несмотря на то, что оно уже навсегда прервано. И именно тогда (впервые) наступает полнота любви и близости (не духовной, но «душевной и телесной»). На этом итоге, словно исчерпав свою задачу, воспоминание прекращает свою работу и повествование заканчивается.

Итог возвращает к началу, к первой фразе романа: «Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевленнии…» (VI, 7). Первая встреча героя, еще мальчика, со смертью, дала повод повторить эти слова: «…я впервые ощутил тогда, что она <���смерть> порой находит на мир истинно как туча на солнце, вдруг обесценивая все наши „дела и вещи“, лишая нас интереса к ним, чувства законности и смысла их существования, все покрывая печалью и скукой» (VI, 28). В другой раз они повторяются при воспоминании о почти экстатическом и несомненно творческом состоянии, когда душа, отрешаясь от жизни, «точно из какой-то неземной дали <���…> созерцала „вещи и дела“ человеческие» (VI, 86). В финале романа умершая жизнь восстает из гроба беспамятства, наделяется душой и выходит из границ времени, отмечающих ее начало и конец. Только сила, преодолевающая смерть в «Жизни Арсеньева» – нечто большее, чем «написание». Ибо на протяжении всего романа осуществляется не фиксация прошлого, а его воспоминание, которое и оказывается силой воскрешающей.

«Котик Летаев» Андрея Белого, «Младенчество» Вячеслава Иванова и «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина являются, на наш взгляд, теми тремя произведениями русской автобиографической поэзии и прозы, на основе которых можно говорить о связи с традицией темы воспоминания у Набокова. Бытование этой темы в русской культуре ХХ века, разумеется, выходит далеко за рамки трех произведений, избранных нами для монографического анализа. Но, на наш взгляд, данные три текста достаточно репрезентативны: они развивают эту тему в тех важнейших ее ракурсах, которые оказались актуальными в первой половине ХХ века. Поэтому, посвятив каждому из них по главе, мы можем теперь, в качестве предварительного подведения итогов, указать на те общие для эпохи мотивы, участвующие в развитии этой темы, которые оказались унаследованы Набоковым.

О трактовке памяти и воспоминания в первой половине ХХ века достаточно подробно говорилось во введении. «Котик Летаев», «Младенчество» и «Жизнь Арсеньева» интерпретируют акт воспоминания исходя из ценностных ориентиров, сходных с теми, что были выработаны русской философской мыслью. Воспоминание понято как духовный акт (духовная практика) высочайшей значимости. Процесс воспоминания истолкован как ценность, не менее, а может быть, и более важная, чем его результат. Во всяком случае, погружение в глубины памяти предпринимается не затем, чтобы извлечь из нее статичный результат воспоминания, а ради того, чтобы совершить акт, сопутствующий воспоминанию – акт самопознания. Последний же неизменно выводит индивидуальное «Я» за его пределы – к миропознанию и, в некотором смысле, – к богопознанию. Воспоминание идет дальше личной человеческой жизни – за черту рождения, а порой и еще дальше – к «предмирному». Работа памяти сопряжена с личным мистическим опытом. Движение памяти не имеет однонаправленной устремленности к прошлому, оно направлено к нему лишь затем, чтобы воссоединить его с настоящим. Через эту встречу воскрешается прошлое и, вместе с тем, воссоединяется, избегая дурной множественности, личное «Я». Память имеет активно преображающий характер и теснейше связана, с одной стороны, с познанием, с другой стороны – с воображением.

Попадая в контекст произведения, одновременно художественного и автобиографического, тема памяти получает дополнительную, сравнительно с философским контекстом, специфику. Автобиографизм произведения требует от писателя подлинного и чрезвычайно напряженного погружения в собственное личное прошлое, реальной работы памяти, которая не может быть заменена вымыслом, – то есть работы с собственной жизнью, которая становится строительным материалом произведения. В то же время его художественный характер превращает воспоминание в нечто большее, чем внутренняя активно переживаемая реальность или предмет философской рефлексии: воспоминание становится уже не предметом описания, а сюжетостроительной силой. В результате вырабатывается новый тип сюжета – сюжет воспоминания , которого не было в XIX веке, когда автобиографическая проза была посвящена воссозданию «картин» или событий прошлого, не сосредоточенному на процессе самого воспоминания о них.

Еще раз поясним это различие. Не только в литературе, но и в бытовом общении человек, пересказывая свое прошлое, постепенно «отрабатывает» такой рассказ, отбирает наиболее яркие детали, придает событию сюжетную завершенность, делает очевидной его значимость. Возникает занимательная история – «картина» прошлого, которая может воспроизводиться затем без всякого напряжения памяти. Процесс воспоминания упразднен, сохранился лишь результат воспоминания. Таких «картин» может быть много – они могут составить целую серию, отражающую ключевые моменты прожитой жизни. Они сохраняют прошедшее – но и заслоняют его, делают совершенно недоступным, потому что каждая «картина» подобна моментальному снимку, который начинает восприниматься как полнота длящейся жизни. Моментальный снимок становится подменой, он подменяет собой живую длительность. Сюжет воспоминания не признает подобной подмены.

Автобиографизм, который становится непременной чертой сюжета воспоминания, определяет единственно возможный для него тип героя. Этот герой – художник (писатель, поэт). От героев романтических сюжетов о художниках он отличается тем, что не обладает устойчивым набором черт, поскольку его черты неизбежно индивидуальны. Необходимо подчеркнуть, что далеко не всякая автобиографическая проза актуализирует такой тип героя. У Аксакова, Толстого, Короленко, Горького жизнеописание автобиографического героя либо вовсе не соприкасается с темой его личного творчества, либо не выдвигает эту тему на центральное место.