Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Далекий от всякой условности, подлинно личный характер воплощаемых в художественном тексте воспоминаний сообщает некоторую парадоксальность границе между ним и документальными текстами. С одной стороны, она остается вполне определенной, с другой стороны неожиданным образом нарушается. Андрей Белый утверждает, что «Котик Летаев» – это документ сознания, Вячеслав Иванов использует «Младенчество» как основу для автобиографического документа. Возникает общее мотивное поле, соединяющее документ, автобиографическое произведение, основанное на сюжете воспоминания, и другие художественные тексты того же автора. Мотивы «Котика Летаева» растворяются в творчестве Белого, мотивы «Младенчества» объединяют его с лирикой Вячеслава Иванова, редакция из четырех книг «Жизни Арсеньева» дополняется пятой книгой, где сюжетное развитие включает значимый элемент вымысла. Так позже мотивы «Других берегов» станут лейтмотивами набоковской прозы.

В рамках сюжета воспоминания совершенно особое место занимают воспоминания детства, которые получают здесь специфический смысл. Воспоминание устремляется к детству не потому, что оно непременно – самая счастливая, неомраченная пора жизни. У Белого и у Бунина немало воспоминаний о мучительных переживаниях, сопряженных именно с ранним детством. Начало жизни становится магнитом для воспоминания прежде всего потому, что это – момент, наиболее удаленный от настоящего, следовательно – наименее доступный, закрытый самой большой толщей времени, которую необходимо преодолеть. Воспоминания о детстве, какими бы яркими они ни были, – самая трудная задача для памяти. Кроме того, она связана и со сверхзадачей. Устремляясь к своему началу, память пытается преодолеть и саму начальную черту, выйти в измерение мистического.

Детство трактуется в этих сюжетах как момент наибольшей близости к божественному началу мира, связь с которым теряет свою непосредственность при личном земном воплощении (рождении). Не будучи оригинальной, эта концепция в первой половине ХХ века дает повод для личных переживаний, имеющих несомненную подлинную остроту. «Рай», «Эдем» – типичные определения детства, вне зависимости от эмоциональной оценки тех или иных детских воспоминаний. Именно в детстве человеку легче, чем в более позднем возрасте, «вспомнить» о том, что было с ним до рождения. Детям вообще не свойственно жить воспоминаниями: ребенок живет настоящим. Автобиографический герой Андрея Белого или Бунина предается воспоминаниям уже в детстве – и это радикально отличает его от других. Когда герой взрослеет, его детские воспоминания обретают повышенную ценность. Поэтому возникает особый разворот темы: воспоминание детских воспоминаний. Такое опосредование (воспоминание воспоминаний) может распространяться и на повествование о более поздних периодах жизни.

Воспоминание воспоминания задает повествованию ритм повторов. Возврат, и возврат неоднократный, становится типичной чертой описываемых сюжетов.

Именно мистический ракурс темы детства порождает появление связанного с ним мотива изгнания. Событие изгнания тоже оказывается не однократным. Первое изгнание – рождение, понятое как отлучение. Именно так описывает рождение Иванов:

Второе изгнание – изгнание из того Эдема, которым является детство, неизбежно утрачиваемое. Но вся дальнейшая взрослая жизнь остается неразрывно связанной с этим утраченным раем. Точнее, она восстанавливает свои связи с ним через напряженное воспоминание. «Котик Летаев» начинается со встречи тридцатипятилетнего автора с собою-младенцем. У Бунина духовные события детства становятся своего рода духовной парадигмой героя. Иванов называет поэму «Младенчество» «поэтическим жизнеописанием» – как будто того, что рассказано о раннем детстве, достаточно для исчерпывающего жизнеописания.

Тема детства, как видим, становится достаточно определенным в своих мотивных комплексах культурным топосом – и этого нельзя не учитывать при восприятии темы детства у Набокова. Так случилось, что взросление Набокова оказалось сопряжено с утратой родины, с изгнанием. Значимость для него этого события неоспорима. Но ностальгическим содержанием тема «утраченного детского рая» у Набокова никоим образом не исчерпывается. Между тем, как было сказано во введении, именно так склонны ее трактовать современные исследователи. В этот распространенный взгляд необходимо внести коррективы. Набоков наследует определенную культурную традицию и говорит на ее языке – видоизменяя его, но и сохраняя существенный для него объем значений.

Точно так же неоднозначной является у Набокова и тема изгнания. Мартын, герой «Подвига», в великолепную швейцарскую осень, так похожую на осень в России, вдруг остро чувствует, что он – изгнанник, и само слово «изгнанник» становится для него «сладчайшим звуком» ( Р III, 143). Сладчайшим потому, что изгнанничество позволяет изведать «блаженство духовного одиночества» ( Р III, 144), о котором Набоков пишет на протяжении всего творчества и которое самому ему сопутствовало всю жизнь. Воспоминание – акт индивидуальный, он совершается в одиночестве, он не может быть разделен ни с кем. Изгнание, таким образом, оказывается условием, открывающим дорогу к воспоминанию – с этим и связана метафизика изгнания, лишь очень опосредованно соотносящаяся с ностальгической темой.

Кроме того, изгнание – самая очевидная из повторных тайных тем набоковской биографии (вынужденная эмиграция из России – в Германию, из Германии – во Францию, из Франции – в Америку). Трижды изгнанник неминуемо должен начать изучать «науку изгнания», которая предполагает близкое знакомство с политикой, историей, но прежде всего – с метафизикой. И именно метафизическая трактовка была центральным содержанием темы «утраченного рая детства» в русской культурной традиции. На теснейшую связь с нею указывает первая, уже цитированная нами во введении, фраза «Других берегов»: «Колыбель качается над бездной».

«Блаженство духовного одиночества», «очистительного одиночества» позволяет актуализировать самые тайные глубины индивидуального «Я», «нащупать тайный прибор, оттиснувший в начале <���…> жизни тот неповторимый водяной знак», который может быть различен, только если поднять «ее на свет искусства» ( Р V, 150).

«Котик Летаев», «Младенчество» и «Жизнь Арсеньева» – произведения, по некоторым параметрам весьма несхожие между собой. Два из них написаны прозой, третье – поэма; два созданы символистами, третье – реалистом (так, во всяком случае, приходится определять Бунина в рамках общепринятых представлений о художественных направлениях). Сорок пять строф «Младенчества» были написаны в 1913 году, окончательная редакция «Жизни Арсеньева» вышла в 1939-м. Все это означает, что, во-первых, отмеченная нами общность в развитии темы воспоминания была характерна как для поэзии, так и для прозы, выходила за пределы жанровой определенности; что, во-вторых, она выходила за рамки того или иного литературного направления; что, в-третьих, она сохранялась на протяжении первой половины XХ века. Материал, приведенный в начале книги, свидетельствует о том, что она выходила и за рамки собственно литературы – в общее поле культуры.