Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

В письме к Э. Уилсону от 29 февраля 1956 года Набоков называет Чехова своим предшественником, а в лекциях говорит, что у Чехова «нет никакой особой морали, которую нужно было бы извлечь, и нет никакой особой идеи, которую нужно было бы уяснить» [348]. Скабичевский и Михайловский упрекали Чехова в том, что ему все равно о чем писать, лишь бы писать, говорили о его холодности, бездушности и отсутствии какого-либо миросозерцания. Г. Иванов и Г. Адамович почти дословно повторяют эту оценку, отзываясь на произведения Набокова [349]. Сходным образом, между прочим, многие критики реагировали на творчество Бунина.

Само словосочетание «общая идея» получило широкое распространение в русской культуре после статьи Н. Михайловского «Об отцах и детях и о г. Чехове» (1890). «…Я не знаю зрелища печальнее, чем этот даром пропадающий талант» – пишет здесь Михайловский. К самому Чехову Михайловский относит автохарактеристику героя чеховской «Скучной истории»: «Во всех картинах, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или Богом живого человека» [350]. Последние из процитированных слов вообще не воспринимались эпохой, и выражение «общая идея» было однозначно отнесено к доктринам – социально-политическим или философским.

Набоков спокойно прошел мимо многих общих идей или идеологических соблазнов ХХ века. Исключение составляют три фигуры: Маркс, Ленин, Фрейд [351]. Их унылый материализм был для Набокова чем-то вроде раковой опухоли эпохи. Их доктрины Набоков не удостоил серьезной критики – он подверг их презрению и осмеянию. Но он прошел также мимо героического пессимизма французских экзистенциалистов (за что и удостоился резко отрицательного отзыва Сартра [352]). Представить себе, что его могла увлечь какая-нибудь политическая доктрина, просто невозможно. Не разделял Набоков со своими современниками и утешительную веру в науку – не разделял по одной простой причине: цель науки – польза, а не истина (воспользуемся афоризмом из чеховского рассказа «На пути»). Под общей идеей чаще всего и понималась некая социально-политическая доктрина, которая могла принести пользу человечеству. И не было в ней «ужаса, нежности и чуда», а также тех проблем, «над которыми кроткий король Лир хотел с дочерью поразмыслить в тюрьме», как писал Набоков в упомянутом выше письме к Э. Уилсону [353].

Набоков всегда избегал максим, афоризмов, сентенций – любого завершенного выражения «общих идей». Мы видели, что этого избегал и Бунин – во всяком случае, стремился избегать, истребляя в рукописи «Жизни Арсеньева» подобные высказывания. Впрочем, они, тем не менее, остались в окончательной редакции – хотя в значительно меньшем количестве, чем в черновых. По-видимому, мышление «общими идеями» все-таки было у Бунина в крови – как было оно в крови у русской литературы, прошедшей через опыт второй половины XIX столетия. Набоков пошел в этом направлении гораздо дальше Бунина. Можно сказать, он осуществил в полноте то, к чему Бунин только стремился. Сентенции для Набокова – только предмет пародии. «Аду» он начал словами: «„Все счастливые семьи довольно-таки не похожи, все несчастливые довольно-таки одинаковы“, – так говорит великий русский писатель в начале своего прославленного романа („ Anna Arkadievitch Karenina “), преображенного по-английски Р. Дж. Стоунлером и изданного „Маунт-Фавор Лтд.“, 1880» ( А IV, 13). Знаменитая толстовская максима с легкостью перевернута, смысл, прямо противоположный тому, который вложил в нее Толстой, выглядит не менее убедительно. Оказывается, что в сентенции ровно столько же справедливости, сколько и несправедливости. Рассматривать ее всерьез просто смешно, и хотя в статье «Юбилейные заметки» (1969) Набоков объяснял, что высмеивал в данном случае дурные переводы русской классики, осмеянию несомненно подвергся и классический текст. (У Бунина, между прочим, «общие идеи» чаще всего вводятся как цитаты из русских классиков.)

Один из немногих в ХХ веке, Набоков понял, почему мир так неблагообразен. Раньше полагали, что из-за властолюбия или корыстолюбия, недостатка веры и нехватки совести, глупости, ханжества и так далее. Нет, мир гибнет потому, что люди пользуются приблизительными и неточными словами, полагая, что передают точный смысл. Они составляют идеологемы, которые деформируют и уничтожают культуру. Идеология – это рационально сформулированные «веяния времени», то есть самый верхний и самый тонкий слой культуры. Культура противится рационально теоретическому и понятийному мышлению. В основе искусства – воспоминание о древнем способе понимания мира, когда люди мыслили сюжетно и образно. Идеология в политике стремится к лозунгу, в философии – к сентенции, афоризму и, как предел, к термину. Раз навсегда устоявшийся термин – большая опасность для культуры.

Символисты побеждали терминологичность с помощью символов – многозначных образов и понятий, «темных в своей последней глубине». Акмеисты потребовали «прекрасной ясности», точности слова и образа, а также признания «несказа́нного» – неска́занным, то есть тем, чего и не следует высказывать. Футуристы в молодом задоре уличили символистов и акмеистов в невнимании к слову как таковому. Они умело разбирали его и вновь собирали, докапываясь до его этимологических глубин.

Набоков унаследовал все три тенденции. Его изощренное словесное мастерство постоянно направлено на то, чтобы рационально рассказать об иррациональном, то есть соединить «темную глубину» символа с «прекрасной ясностью», не прибегая при этом к «общим идеям».

Впрочем, одну из самых общих идей Набокова все-таки можно обозначить – это непосредственное ощущение тайны, окружающей человека в каждый момент его жизни. Правдоподобно изобразить мир, к чему стремились писатели, которых мы называем реалистами, невозможно, минуя встречу человека с таинственным, чудесным, иррациональным. Жизнь утрачивает свой смысл, блеск и красоту без этого таинственного начала.

Философско-эстетические разборы русской классики Соловьевым, Леонтьевым, Розановым, Волынским, Мережковским, в которых выяснялись ее религиозно-мистические, иррациональные основы, предшествовали поэзии и прозе символистов. Символисты наследовали русскую классическую литературу – но истолкованную иначе, чем ее трактовали Белинский, Чернышевский, Добролюбов или Михайловский. Для символистов поэтому не было непроходимого рубежа между их собственным творчеством и творчеством так называемых реалистов – Пушкина, Гоголя, Тютчева, Достоевского, Толстого, Чехова. В этом нет ничего удивительного. В рамках нашей темы мы имели возможность наблюдать, до какой степени совпадает с символистами в мистической трактовке памяти Бунин. Его «реалистическая» манера письма оказалась органично сочетаемой с ключевыми темами символизма.